Анатолий Андреев - Машина

— Напрасно. Нету бога, Гена. Сам читал. Беги, Гена, работай. Верь лучше в теорию вероятностей...

А Гена скептически поинтересовался:

— Это про бутерброды-то? Чтобы маслом вниз падают? — И добавил убежденно: — Уж лучше я, Викт-Афанасьич, по старинке, в бога...

И он побежал дальше, нисколько не удивившись Фросину и его дурацким вопросам. А Фросин пошел к себе, еще раз позвонил Сергею, еще раз узнал, что вестей от него пока никаких, и велел вызвать мастеров. Тех, двоих.

Те пришли, ничего не подозревая, получили «ценное у» — насчет на базу съездить, пробить, выбить, получить и привезти оборудование — и хором взвыли: «За что, Виктор Афанасьевич?» Услышав в ответ спокойное: «За пожарную опасность — чтобы знали, где курить можно, а где не можно»,— опешили, переглянулись растерянно и вышли, недоумевая. Фросин поглядел им вслед, чуть ли не слыша, как ворочается у них в головах один и тот же вопрос: «Как узнал, ведь только что курили-то?» С расстройства мастера совсем позабыли о своих недавних прогнозах. Фросин тоже забыл, но потом вспомнил и опять затосковал, но уже более по привычке.

Через неделю Фросин получил от Алии из колхоза письмо. Обида у Фросина уже отгорела. Было только больно за Алию, что уехала расстроенная, да в глубине души осталась убежденность, что отпускать ее было не след, не для нее это — холод, сырость и колхозная тяжелая работа.

Фросин забывал, что Алия росла в деревне, что здесь, в городе, она живет всего только три года, а там ей все знакомо. Его собственное деревенское детство было далеко в прошлом, заслоненное сегодняшними, сиюминутными заботами, толстым слоем незаметно откладывающихся городских, заводских воспоминаний. Фросин воспринимал Алию не воедино с ее маленьким школьным прошлым, а только рядом с собой. Для него она появилась в самолете, на продутой ледяными ветрами взлетной полосе, на заснеженном асфальте меж свеч-девятиэтажек с разноцветными в ранней зимней ночи окнами,— но не там, вдали от него. Алия казалась ему хрупкой и беззащитной. Ее надо было оберегать.

Письмо оказалось хорошим и спокойным. Чувствовалось, что Алия сожалеет о ссоре и хочет, чтобы все скорее оказалось позабыто. Тщательно замаскированное между строк и оттого еще более заметное раскаяние умилило Фросина. Он перестал корить себя за размолвку.

Потом он получил еще письмо, а потом им овладело вдруг беспокойство. До возвращения студентов оставалось еще больше недели, и Фросин понял, что не усидит в городе. Он позвонил директору. Тот был занят, грубо-раздражителен и тороплив, но отпустил Фросина на завтра. Фросин выехал к Альке.

Машину он взял у приятеля — когда-то вместе работали мастерами, на одном участке. Приятель вверх не пошел, но мастером был хорошим и цену себе знал. Фросин считал, что он правильно делает, не вырываясь из всех сил в начальство,— тут, в мастерах, ему самое место. Вслух Фросин никогда этого не говорил — успех у нас, к сожалению, зачастую отмеряют количеством ступенек, на которые ты сумел или успел взобраться. Поэтому мнением своим, пусть искренним, человека можно и обидеть. Тем более, что сам ты, хоть и невысоко, но поднялся, а сверху судить и решать, кто на что способен, сподручнее, и это тоже задевает.

Ждать утра было невтерпеж, и Фросин выехал сразу после работы. Моросило. Асфальт тускло блестел. По нему расстилалась сизая водяная пленка. Она шипела, лопаясь под колесами, и Фросин знал, что сзади остается сдвоенный след — две полоски черного на фоне этой белесой пакости, высушенного резиной асфальта.

Приемник он не включал, а вот печку врубил, и она шелестела успокоительно да ритмично постукивали дворники, заботливо убирая со стекла мутноватый водяной налет. В машине стало тепло и уютно. Фросин приоткрыл форточку и закурил. Дым скручивало длинными нитями, целеустремленно протаскивало по салону и выталкивало наружу. Было не поздно, темнеть не должно было еще пару часов, но все обложили тучи и вокруг повисли промокшие, напитанные влагой сумерки. Лишь впереди, куда уходила лента дороги, простерлась светлая полоса, не давая серому набрякшему небу сомкнуться с горизонтом и напоминая, что на свете существуют солнце, синева и рафинад облаков. Фросин включил подфарники, и в салоне успокоительно замерцала подсветка приборов. Беспокойство отпустило Фросина, как всегда, когда сделал то, что надо, продолжаешь делать и большего пока сделать не в силах. И само движение успокаивало — быстрое, плавное и почти бесшумное. Осталось только нетерпение, но Фросин ему не поддавался, не гнал машину. Он ездил нечасто и не переоценивал себя, да и знал — добавь немного газу, и ровный услужливый асфальт станет коварно-скользким. Пленочка воды на нем уподобится маслу, и загуляет «Жигуль», заводит его от обочины к обочине, и останется тогда уповать на чутье, на умение скользить, не сбиваясь со своей полосы, да на везение. А на везение полагаться Фросин не любил.

Потом он свернул на грунтовку и прогулка кончилась.

Началась работа. По нынешним погодам, да по разбитой грузовиками дороге проехать было почти невозможно. Фросин уже думал, что машину придется бросить и идти пешком, потому как оставалось уже всего-ничего, но ему повезло: самый паршивый участок он проскочил и все-таки пробился до деревни.

В саму деревню, единственная улица которой была вконец разъезжена тракторами и растоптана скотом, Фросин сунуться не рискнул. Он остановился у околицы, приткнувшись к крайнему дому, поближе к поленнице сложенных у забора дров. Дрова были свежие, березовые. Он учуял их сырой горьковатый запах, лишь только вышел из машины. Этот запах, осенняя сырость, сразу охватившая его и запустившая влажные пальцы за воротник и в рукава, и беззвучная темнота с теплыми огнями смутно угадывающихся домов заставили его зябко передернуть плечами и повыше подтянуть молнию на куртке. Фросин запер дверцу и заспешил, зашлепал в нетерпении по грязи — вперед, к огонькам и к Алии.

Чутье не подвело его — Алия болела. У нее была ангина. От высокой температуры блестели глаза и горели щеки, и она была очень хороша. Или он просто успел соскучиться? В клуб, где жили студенты, тут же прибежала руководительница — полная рыжеватая женщина средних лет с простоватым, чуть обрюзгшим лицом. Она была одета в телогрейку и замызганные сапоги — не гнушалась работой, вкалывала вместе со всеми, хотя могла и не работать. Алия писала об этом, и Фросин заочно уважал «Маришу» — так ее звали студенты. Она озабоченно сообщила, что Алия, оказывается, захворала еще два дня назад, но перемогалась, пока сегодня не хлопнулась в обморок.

— Ну уж, в обморок... Просто голова чего-то закружилась...— виновато запротестовала Алия.