Василий Аксёнов - Весна в Ялани

– Как враги… Ялань от Маковского скоро будет видно…

Или Москву.

Не дошёл ещё и до Петровой Слани, не прошёл и километра, замечает, лежит на обочине дороги что-то, припорошенное снегом. Рядом, на гребне отвала, вороны скучились, сидят.

– Как головёшки… разбросал кто.

Опасаясь приближающегося к ним путника – мало ли у того что на уме, – сорвались вороны с места, отлетели чуть и разместились тут же, подогнув ветви и осыпав с них радужно сверкающую изморозь, на раскидистой берёзе – оттуда зорко наблюдают. Как будто думают – молчат.

– Кто-то из шоферов фуфайку старую, – пар выпуская изо рта, вслух рассуждает Коля, – одеяло ли грязное и негодное выбросил из машины… Может, продукты там завёрнуты какие-то, остатки… если уж эти… – глянул на ворон. – Откуда-то ведь вот учуяли. Не из Ялани? Не из Маковского?.. Мои там каркали – тоже не близко… Их различи… Я, не темнело б это там, так и внимания не обратил, прошёл бы мимо… Вот, человек и птица, разница какая. То же – и зверь, и человек… У человека нюх, у них чутьё. Да и умом они нас крепче – столько вон глупостей, как мы, не делают, и сук не рубят под собой… Да пусть и я вот, представитель, меня возьми вот…

Чтобы поговорить, Коле не нужен собеседник. Он, когда нет напарника, и в шахматы играет сам с собой, даже без шахматной доски, – воображая. И в шашки. Мало того, и в волейбол. А на рыбалке он, когда один, вовсе становится словоохотливым. Хоть и один, не одинокий. С речкой, и с поплавком, и…

Мир же вокруг тебя – иди и… разговаривай.

Так рассуждал пока, продвинулся немало, хоть, как всегда, он и теперь идёт, не поторопится . И много он, Коля, только что за один раз и без перерыва, может быть, и впервые в своей жизни, слов произнёс – утомился; к тому же губы терпнут на морозе и начинают плохо подчиняться – как каучуковые, не родные.

Подходит. Смотрит.

Торбас лосиный, с войлочной подмёткой.

Пихнул ногой его – тот не простой, но есть в нём что-то, и тяжёлое, или сидит на чём-то, не свободный. Ногой же снег разгрёб. И видит:

Человек.

Ещё раз ткнул ногой и чувствует:

Твёрдый, как дерево. Замёрзший.

– Ох, ё-моё…

Это не шутки.

Едет со стороны Ялани лесовоз, гремит прицепом. Снежная пыль за ним вздымается, облаком в воздухе висит, не опускаясь.

Затормозил резко возле Коли, остановился.

Стекло водитель опустил, спрашивает:

– Тебе куда? В какую сторону?

– Да это… Тут вот… – сказал Коля. Едва рукой махнул, указывая.

– Чё там?!

– Хм…

Выпрыгнул из кабины водитель. Пружинистый, как на рессорах будто, а не на ногах, подвижный, резкий. В кожаной, мехом наружу, жилетке, в тёплых ватных стёганых штанах махорочного цвета и в толстом сером свитере с глухим, под самый подбородок, воротом. В унтах. Без шапки. Лет тридцати, уже с залысинами. Ел что-то – рот ладонью вытирает; не прожевал ещё – жуёт.

– Чё это? – спрашивает.

– Человек, – говорит Коля.

– Человек?!

– Был. Замёрз. Мёртвый.

– Ты чё?! Чё, точно, что ли?

– Точно.

– Вот, бляха-муха!.. А кто же это, интересно?

– Спроси его.

– Сейчас в тайгу-то кто попрётся… Охотник только.

– Может, лыжник?

– Лыжник?

– С карабином…

– Ты его видел?

– Показалось.

– Может, в отвале где и карабин?

– Да это так я… Те в халатах.

– Для маскировки?.. Перелопатить снегу сколько надо, чтобы найти-то… Где он сидел, когда замёрз, или лежал, когда уснул, там или там, откуда грейдером его сюда приволокло вот… Много просеять снегу надо.

– Весной оттает… если тут.

– Когда милиция приедет. Искать же будут.

– Он, может, был без ничего.

– Ну, разберутся… надо будет, – говорит водитель. Уши потёр себе ладонями. – После кабины-то… не жарко.

– Наверное, – говорит Коля. Уши под шапкой у него – не мёрзнут, он и не с пылу – пообвык.

– Смотря, конечно, кто тут это, – говорит водитель. – А то и по хрен ей, милиции, замёрз, и ладно… Какой бездомный, может, бич, и не почешутся… Если охотник, где-то и ружьё.

– И патронташ бы был… если охотник.

– И тот тут где-то.

– И рюкзак.

– Ну, и рюкзак, не без него же… Растащило… Ох, ёлки-палки, кто же это?! Ну, кто бы ни был – человек.

Сидят вороны на берёзе, не улетают. Заинтересованные. Между собою не бранятся. На людей смотрят внимательно. Будто в то, о чём те говорят, вслушиваются, слово боятся пропустить – не шелохнутся. Всё они знают, но не скажут.

Глядят Коля и водитель на мёртвого – глаз от него не отвести. Как от воды бегущей, от огня ли.

На сопке где-то ухнула лесина, рухнув, – перестояла. Эхо, как птица вспугнутая, крыльями захлопав, полетело, на дне распадка улеглось; совсем утихло – зарылось в снег, наверное, – чтобы никто его уже не потревожил.

Два ворона, один от другого метрах в десяти, словно ведущий и ведомый, хрипло и изредка между собой перекликаясь, прямо, как по начертанному курсу, проследовали в небе голубом в сторону розового горизонта. Им до того, что на земле творится, нет будто дела. Похоже, так оно и есть – вид у них больно отрешённый.

Пошёл к машине водитель, поднялся на подножку, дверцу открыл, достал из бардачка строительные перчатки, возле машины их надел, назад вернулся. Говорит:

– Надо хоть посмотреть… Ты тут, я тут… Давай-ка… это…

– Обувь не та, – говорит Коля. – Штаны, как у Флакона.

– Флакон?

– Да был тут у меня.

– А ты?..

– Я сторожу здесь, на деляне.

– У Мерзлякова?

– У него… И не Электрик.

– А это кто?

– Да был тут тоже.

Взявшись вместе за рукав и за полу когда-то белого, заношенного полушубка, встряхнули человека . Снег с лица его скатился. Как со стеклянного. К нему снежинки не пристало. Светло-каштановые, с проседью, волосы у него, у человека бывшего, на голове в косички смёрзлись – дыбом торчат, как ирокез. Серая кроличья шапка валяется тут же и тоже смёрзлась – словно пушной зверёк, в петле или в капкане околевший. Голова ещё недавно хозяина этой шапки, когда он был ещё живой, была, наверное, вспотевшей – решить так можно. Щетина пегая и редкая, как у монгола, только на скулах и на подбородке. Веки сомкнуты, без прощелины. Один глаз выпуклый, другой чуть вмят. В ноздрях, как чопики, бледно-зелёный лёд – можно подумать: мозг как будто выдавило –

Воздря .

– Ты его знаешь? – спрашивает водитель.

Рассмотрел Коля будто прозрачное лицо замёрзшего и признаётся:

– Знаю.

– Кто?

– Яланский, наш.

– А кто такой-то?

– Шура. Лаврентьев. Пчеловод.

– А-а, – говорит водитель. – На Рыбной. Пасека там. Знаю. Мы позапрошлой осенью оттуда лес возили, с сопок… Росомаха.

– Его потом уж так прозвали.

– Слышал. За воровство…

– Да, по избушкам шарился… по путикам чужим.

– Во, наша жизнь, не знаешь, где и как закончишь… Отшарился, – говорит водитель. – Надо сообщить… в милицию.