Евгений Гагарин - Советский принц ; Корова

— Их жалеть не надо, сук, — объявил Степан.

— А что с ней дальше стало? — тихо спросила из темноты Наташка.

— А хрен ее знает, должно, кончилась.

Все замолчали. В тишине тонко звенели комары, кружась над огнем тучей. Егорка подкинул веток; повалил дым. И, смотря на его лицо, напоминавшее почему-то лицо индейца, Гриша вспомнил мать и ее слова: “Кровь отца!.. Ты должен отомстить за него… Ты трус!”… Егорка отомстил… Он впал в раздумье и пришел в себя, когда тот вновь рассказывал:

— А был я таперь, братцы, по всей Рассеи: у моря теплого и у моря студеного, в степях, в горах был и в пустынях, доходил до Ташкенту — везде страдает, плачет народ! Какая пришла время! А прошедшим летом взяли меня облавой в Самаре и — в конверт, в тюрьму. Сколько сидел, не знаю, только слышу, читают: Егор Шарапов три года лагеря. Ну, повезли много народу, всех на Соловки, говорят. Ладно, хорошо. А на пересылке схватила меня горячка, тиф зовется, вши одолели, видимо-невидимо. Лежу я на брюхе, ничего не вижу, мутно перед глазами, только слышу колеса: тик-так, а все же думаю: уйду, шалишь, брат, жив буду — уйду. А сам вшей в коробку сбираю — при случае, может, где комиссару пущу… Лежу, не ем, не пью — жрать-то все одно нечего было… Скоро маленько полегчало, жив, значит, буду, а как уйти? Ну, раз вижу, попался часовой попроще, этого, думаю, на арапа можно взять. “Пусти, говорю, дяденька, до чистого воздуху, помирать, видно, время пришло, дай раз дохнуть”. Молил, просил — он меня возьми и выпусти в тамбур. А там попка с винтовкой. Я опять просить, молить: открой, дяденька, умираю, дай раз вздохнуть, открой маленько дверцу. Он, дурак, и открыл маленько, а я раз — махорки ему в глаза, припасена была, он инда винтовку выронил, руками тычет, что слепой. Тут я его ссыпал с поезда на всем ходу, он рылом прямо в землю — шмяк, мозги высыпали. А я за им вслед, перевернулся два раза, думаю, разбился, смерть пришла, а тут бежать надо, поезд остановили. Ушел в лес!.. Нашему брату ничего не сделается. Жалко было винта оставлять, тятька все об винте скучал — комиссаров стрелять, вот бы ему важный презент был…

— А ты видел его, отца-то, с той поры? — спросил Стенька.

— Он по лесам ходит, где его видеть.

— А мой тятька, слыхал я, в Сибири на стройку ушел, упал с лесов, разбился, а мать с голоду подохла. Один я остался, сирота!.. Сколько народу погибло, и зачем это народ губят, не дают крестьянствовать, — не возьму в голову никак.

Из лесу вырвалась и налетела бесшумно на огонь, как некое черное привидение, как монах в распростертой сутане, огромная летучая мышь. Все вздрогнули, Наполеон прижался к Наташке. Та закурила.

— Барышня, оставь бычка… страсть курить охота, — в голос сказали оба беспризорника. Она дала им по папиросе. То, что Наташка курит, было Грише неприятно и Хвостовским, верно, тоже; старший посмотрел на нее долгим взглядом.

— А губит народ, друг ты мой, — начал Егорка, — темная сила. Слышь, в лесу ровно кто ходит, бродит, крадется к нам, видел — налетела на огонь мыша — все это, брат, темная сила, она губит народ.

— Боюсь! — протянул плаксиво Наполеон. Наташа обняла его.

— Сказывал мне тятька. что есть такая книга, Бибель называется, и кто ее всю прочитает, тот сразу ума решится, до того страшная книга. И там все прописано, как миру идти. И вот, сказано там — тятька читал, — что позвал раз Господь Савооф к себе дьявола и говорит: Конец твое дело! Закрывай лавочку. Сколько веков народ мутишь, а все никакого толку, не мог отвратить от меня! Не хочу больше смуту терпеть — покорись! — А не покорюсь! — дьявол говорит, — у тебя ангелы, да архангелы, да архистратиги, — а я один, потому и оборол ты меня. А дай ты мне помощников, я тебя враз оконаю и весь народ замучу! — А быть по-твоему, — сказал Господь. Дал ему, значит, видимо-невидимо, всякой темной силы и говорит: Вот тебе темная сила, мути народ, дам тебе сроку, сколько хочешь. — Пять годов, бес говорит, хватит! — И вот пошел черт мутить, и везде теперь у него помощники невидимые, как у Господа ангелы, — вьются, вьются коло человека, пока не замутят, а кого замутят, тот получает знак, звезду пятиугольную, для отличья — наш, значит… Ну, прошли пять годов, зовут беса к Богу, а замутил бес самую малость. Бог говорит… — Ну, что, сдаешься?.. Взмолился тот: дай еще три года! — А даю тебе не три, а трижды три, — сказал ему Господь, — коли тогда не замутишь — конец тебе, крышка, пощады не дам! — Вот теперь бьется черт. А зря! Не замутит… Потому оборон против его есть…

— Какой оборон? — спросил Стенька.

— А крест. Кто не хочет бесу покориться, тот крестись утром и вечером: чур, чур меня! И никакая сила не одолеет. Я вот в церковь не хожу, больно грязный, одежонки нет, но каждый день крещусь…

— В Библии ничего об этом не сказано, — вмешался вдруг Ивашка, до сих пор не сказавший ни слова и не отрывавший укоризненных глаз от Наташки. Он был всегда молчалив, дома читал жития святых; знал наизусть все церковные службы.

— Как не сказано! — озлился Егорка. — Какой умный нашелся… Все как есть по книге выходит — закрывают храмы Божьи, народ гибнет и звезду на груде носят… Но придет генерал на белом коне и все оборет, конец тогда темной силе. Помяните меня! А живет тот белый генерал за морем и есть он тайный царь!..

Ивашка подернул плечами.

— А вот ты, Гриха, за морем был, — спросил Стенька. — Есть там белый царь?

— Нет. — Он вспомнил вдруг свою жизнь там: — Нет, я не знаю… может быть…

— Есть, нет, — сказал Стенька, — а нам все одно — крышка, все погибнем. И мне крышка, и Егорке крышка, и тебе, Наташка, крышка, хоть ты и хахаля завела, — определил он вдруг ее положение, — и принцу крышка, не будет никому пощады. Если не разменяют, то с голоду или в тюрьме подохнем. А чем мы виноваты? Бог на темную силу пошел, а ребятишки зачем страдают? Разве он виноват, что матка его принцем родила? — Он показал на Гришу: — А ты не скучай, что матка твоя в тюрьме, — обыкнешь. У меня тоже матка была. Ты иди к нам, ширмачам, — веселая жизнь! Положи на книжки с высокого дерева, куда с ними в твоей жизни. Ты не сомневайся, что ты принц, — мы примем! Разве ты виноват, говорю, что матка тебя принцем родила? Иди, атаманом сделаем… У тебя башка варит…

— Спать хочу! — плаксиво и сонно протянул Наполеон.

Все поднялись разом. Было тихо, деревья стояли сплошной темной стеной. А на полянку лился зеленый блещущий свет, как на экране кинематографа. Рог луны плыл вверху, среди пены облаков, похожий на парус невидимого судна. Стенька принес воды, подгреб угли в кучу и залил их.

— Сухмень, — пояснил он, — враз загорится. А засим — прощевайте. — Он и Егорка скрылись в чаще.

И когда Гриша шел домой вместе с Хвостовскими и Наташкой — сначала сквозь таинственный лес, утонувший в зеленом сиянии, затем сквозь поля ржи, казавшейся сейчас зеленой морской водой, и смотрел на дальнее, светящееся, словно дышащее чистым светом небо, на ровное мерцание звезд, на старый дуб перед самой деревней, о котором говорили, что он видел еще Ивана Грозного, — ему стало вновь так ясно, что мир, имеющий это небо и эти звезды, не может быть плохим, — но почему же были тогда голод, вражда, тюрьмы, почему убивали людей, почему Стеньку и Егорку выгнали из деревни и должны были они воровать и спать, как звери, в норах? Почему Наташка ушла в город и курила, почему его мать, которая все умела делать, была в тюрьме, и почему все они такие несчастные?.. И ему стало невыразимо жалко и Егорки, и Стеньки, и Наташки, и Наполеона, и себя, и теток — всех, всей России жалко!.. Перед домом все молча простились. Он уже полез на сеновал, где летом спал, как вдруг кто-то подбежал к нему сзади и крепко, крепко, биясь всем телом, как птица, поцеловал, обдавая легким запахом вина.