Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

— Он разъяснил мне, что твои прежние ученики стали теперь твоими противниками, потому что ты учил их ненавидеть светский мир, а потом сам бежал в него. Теперь ты собираешься, как говоришь, все начать с начала и вести себя уже по-другому. Но прежде ты мне сказал, что чем старше становится человек, тем больше он похож на себя самого и что годы делают из человека то, чем он является. Ты ведь тоже не сможешь стать другим со своим новыми учениками и с обывателями. Так, может быть, лучше будет, если ты вернешься домой?

Цемах ответил, что не раз думал о том, чтобы вернуться домой и исправить жизни их обоих. Но сразу же, как встречается с ней, он видит, что они не смогут жить вместе.

— Потому что я скандалистка или потому что, видя меня, ты вспоминаешь о своей первой невесте? — перебила его Слава.

— Ты своим характером и поведением способствуешь тому, чтобы я думал о той, из Амдура. Каждый раз, когда мы встречаемся, я снова вижу, что мы не пара, — закончил Цемах и вышел из комнаты тихо, как свет, падающий из окна на сумеречную улицу.

В первое мгновение Слава хотела побежать за ним с криком, что он дикий лесной зверь, что человек не уходит, не попрощавшись. Она ведь его жена, и он не видел ее два года! Но вместо того, чтобы побежать за ним и закричать, она бросила украдкой странный взгляд на половинку зеркала на стене, как будто ей было стыдно перед этой женщиной в зеркале за поведение своего мужа. Ее лоб наморщился, за ним ожили воспоминания.

После того как Цемах уехал из Ломжи во второй раз, понемногу распалась маленькая компания поклонников Славы. Торговец мукой Файвл Соколовский с низким заросшим лбом и с широкими, как лопаты, ладонями, надоел ей своими постоянными рассказами о том, как он умен и хитер в торговле. Она смеялась ему прямо в лицо, пока он не понял, что она считает его дураком, и не перестал к ней ходить. С учителем Гальпериным с вечерних курсов иврита ей было приятно сидеть и молчать, видя его умную и печальную улыбку. Она бы даже целовалась с ним, если бы у него была не такая тонкая шея с выступающим кадыком и не такой костлявый подбородок с голой, шершавой, синеватой кожей. Гальперин тоже понемногу понял, что ему нечего ждать, и перестал заходить. У нее продолжал бывать только актер Герман Иоффе, который, точно так же, как и она, хотел всего лишь разогнать скуку. От тоски по ласке и доброму слову Слава припадала к актеру и заглядывала в его добродушное немолодое лицо или же тянула его за седой, но еще густой и крепкий чуб. «Я вдвое старше вас», — говорил он, чтобы оправдаться за то, что не пытается сделать ничего большего, чем поцеловать ее. Но ее не интересовал его возраст точно так же, как ее не волновало, что за его речами, смехом и шутками скрывался пустой человек. Ее даже не волновало, что и он видел в ней всего лишь довольно хорошенькую, но легкомысленную бабенку. Наконец, актеры ломжинского любительского театра перессорились между собой, и их режиссер Герман Йоффе уехал.

Дни ее жизни потекли монотонно и медленно, как осенний дождь. Она уже была бы довольна хоть каким-нибудь мужем. Однако ломжинские молодые люди все еще видели в ней разбалованную дочку богача, выбравшую себе мужа из абсолютно чуждой среды только для того, чтобы отличаться от всех. Слава не хотела рассказывать своим знакомым, что раскаивается, но, поскольку она была не настолько легкомысленна, как про нее думали, она все еще не могла расстаться с мужем, которого однажды полюбила. Кроме того, она не видела вокруг себя такого простого и хорошего человека, ради которого стоило бы все начать заново. Поэтому она стала ленивой, опустилась, по полдня валялась на диване в шлепанцах и листала журналы. Братья советовали ей съездить в Белосток, Вильну или Варшаву. В большом городе можно скорее найти себе подходящую партию, и тогда она освободится от своего мусарника. Она и сама хотела этого. Однако каждый раз, когда она начинала думать о поездке, в ней пробуждалась злость на мужа; и именно эта злость окружала ее железными решетками так, что она не могла вырваться из своего добровольного заключения. О, если бы она знала, что он мучается на чужбине от тоски по ней! Тогда она бы взяла себе кого попало в любовники и наслаждалась бы тем, что изменяет ему, этому бородатому мусарнику! Однако поскольку она знала, что он не нуждается в ней, то не находила в себе силы ему изменить и вырваться из ломжинской глухомани тоже не могла. Должно было прийти письмо от этого Мойше Хаята-логойчанина, чтобы она окончательно решилась выехать из Ломжи. А Цемах встретил ее еще холоднее, чем в Валкениках. Она для него уже старуха. Просто так ему это не сойдет! Она ему тут такое устроит, что он больше не будет думать о ней как о старухе. Она заметила, какое впечатление произвела на бывшего ученика Цемаха, на этого Мойше Хаята-логойчанина!

Но дороге, которая вела к лесу, прогуливалась Слава с логойчанином и виленчанином. Котиковый воротник ее светло-серого пальто напоминал свернувшуюся вокруг ее шеи кошку. Меховая шляпка с широкими полями была сдвинута на левый висок. Она раскачивала в руке сумочку и размеренно вышагивала в своих полуботах. Слава поминутно останавливалась и оглядывалась вокруг, словно в жизни не видела такого красивого ландшафта. Логойчанин тоже постоянно останавливался и тоже оглядывался. Его одежда была бедной, он выглядел как одинокий ешиботник. И все же его лицо сияло счастьем и победой от надежды, что наревские обыватели, может быть, встретят его с женой вернувшегося с покаянием.

Хайкл-виленчанин чувствовал, как пот застывает у него на лбу. Он боялся поднять голову и встретиться взглядом с прохожими. Посреди бела дня он на глазах у всего Нарева вышел на прогулку с мужней женой. Произошло это случайно. Он зашел к логойчанину и там, в тесной, запущенной, затхлой конуре, встретил эту красивую раввиншу. Она посмотрела на него с дружелюбным любопытством, а он воскликнул, что знает ее еще по Валкеникам. Наверное, он сказал это очень уж радостно, потому что и она тоже ответила ему обрадованно: да-да, она припоминает. Раввинша протянула ему руку и спросила, хочет ли он пойти вместе с ней на прогулку в лес. Она рассказала, что, въезжая в Нарев, видела, что в лесу еще полно снега, а она любит заснеженные деревья. При этом посмотрела на него с насмешкой, как будто зная, что у него не хватает мужества пройтись с женщиной по улице. Конечно, логойчанину совсем не хотелось, чтобы Хайкл пошел вместе с ними, но сказал:

— Вы стесняетесь? Вы боитесь?

И Хайкл пошел с ними, чтобы не выглядеть в ее глазах просиживателем скамеек, религиозным фанатиком.

Снег на широком шляхе был желтоватым, растоптанным пешеходами и разъезженным телегами. Но в лесу, совсем рядом с дорогой, он был все еще блестящ и свеж. Слава восхищенно и тоскующе смотрела на одетые в белые шубы хвойные деревья, как будто провела среди них все годы своей юности.