Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

Цемах вошел к дяде тихо, словно босиком. Он рассказал о своих переживаниях, а дядя выслушал его, опустив голову, с таким видом, будто заранее знал, что все произойдет именно так. Реб Зимл промолчал весь вечер. Племянник сам взял себе поесть, а потом лег спать в холодной гостиной. Там же он спал, когда в первый раз вернулся из Амдура, сломленный помолвкой с Двойреле Намет, и тетя Цертеле тогда укрыла его своим теплым платком. Теперь их обеих нет — ни тети Цертеле, ни Двойреле Намет.

— Лучше умереть мне, чем жить [102] Йона (Иона), 4:3. , — прошептал он по-древнееврейски. — Я достаточно пожил.

Утром в домике с низким потолком два высоких мрачных еврея, укутавшись в талесы, долго молились спиной друг к другу. Племянник стоял, подняв голову к потолку, дядя — опустив ее к полу. После молитвы «Шмоне эсре» они повернулись друг к другу, и реб Зимл заговорил каким-то потусторонним голосом: дети хотят, чтобы он продал дом и переехал к ним. Они не понимают, что, пока живет в том же самом доме, он ощущает присутствие их матери. Она еще здесь, в каждом уголке, и сердится на него за то, что все в доме запущено. Только настенные часы он заводит каждый вечер. Пока часы идут, ему кажется, что и его жизнь с его старушкой все еще идет, как в старые времена. Пока он живет здесь, ему представляется, что он просит у Цертл прощения за свои старые фантазии уйти из дома и стать отшельником. Она смеялась вслух над его фантазиями, но они ее очень обижали. Он это знает и не может себе простить, что огорчал ее.

— Вы, дядя, только хотели уйти из дома, а я действительно ушел однажды и теперь обязан уйти во второй раз. Мне опротивела моя жизнь, дядя, я проиграл ее из-за гордыни, — сказал племянник, еще плотнее укутываясь в талес, как будто его мучил холод.

— А почему ты уверен, Цемах, что то, что ты хочешь сделать сейчас, не следствие гордыни?

— Теперь я ухожу из дома, чтобы вырвать гордыню из своего сердца. Крапива гордыни прорастает во всех порах моей кожи. Чтобы избавиться от нее, я должен скитаться по миру, как зверь с обгоревшей шкурой вынужден кататься по земле и тереть свои ожоги о песок и камни. Понимаете, дядя? Я считал, что человек всегда должен говорить всю правду и себе, и другим. На меня было наложено наказание, и я понял, что, ведя изо дня в день войны за маленькую правду, упускаешь из виду большую. И при этом оказываешься не таким честным, как первоначально думал. Простодушный и милосердный добиваются своего в этом мире лучше, чем я.

Реб Зимл засунул руки в рукава, его жидкая сивая борода оканчивалась завитушкой, похожей на крюк. И слова с его уст сходили кривовато-колючие, злые и насмешливые:

— Если ты считаешь, что должен быть простодушнее и милосерднее, то почему снова покидаешь жену?

Племянник посмотрел на него с таким страхом, будто подозревал, что дядя прячет в рукаве остро отточенный нож. Однако реб Зимл уже снова замолчал и стоял такой окаменевший, словно совсем не помнил, что только что о чем-то спросил. Цемах сказал, глядя на свои ноги, словно разъясняя им, почему они должны скитаться по свету:

— Между мной и моей женой всегда будет стоять моя первая невеста. Поэтому я хочу дать ей развод. Но она не желает брать разводного письма, и мне придется уйти из дома и для ее блага тоже, чтобы я не замучил ее своей скорбью.

Вечером Володя сидел в маленьком домике и говорил, упершись взглядом в стену перед собой, чтобы не смотреть на гнусную рожу деверя:

— Послушай, Цемах, в несчастье моей сестры я виноват больше всех. Я ввел тебя в наш дом, чем вызвал неприятности для всей семьи. Но оказывается, у тебя есть сила сводить с ума и других тоже. Моя сестренка не хочет принимать от тебя разводного письма. Так что же я могу поделать?

Он вынул из кармана бумажник, набитый деньгами, и рассказал, что Слава не хочет, чтобы муж заходил к ней прощаться. И все же она передает ему пару сотен злотых, чтобы ему не приходилось обращаться за помощью к чужим людям. Володя сопел и пыхтел. Он бы дал мусарнику не денег, а кулаком под дых. Однако Цемах без колебаний ответил, что денег не возьмет. Он как раз и хочет, чтобы ему надо было обращаться за помощью к чужим людям.

Торговец мукой поднял глаза на деверя. Он в жизни еще не слыхал о человеке, который бы специально хотел побираться по домам. Володя не выдержал и рассмеялся. Его живот затрясся, широкое лицо стало красным и потным и прямо надулось от напряжения — чтобы не харкнуть мусарнику прямо в лицо. Он хохотал, вытирал со лба большие капли пота и в душе проклинал деверя: может быть, Бог смилуется и он примет где-нибудь в дороге страшную смерть. Цемах стоял неподвижно и молчал, как будто совсем не слышал смеха торговца, но он видел перед собой долгий путь, который ему предстояло пройти. В другой комнате, втянув руки в рукава, стоял дядя Зимл и молча смотрел на позеленевшие и покрытые плесенью подсвечники, как будто он уже вернулся из дальней дороги к зимним, серым, тоскливым вечным субботним сумеркам.

Год спустя меламед реб Шлойме-Мота лежал на смертном ложе и смотрел на низенький закопченный и затянутый серой паутиной потолок с потрескавшимися неоштукатуренными деревянными балками. Умирающий тяжело дышал и пыхтел, как кузнечные мехи в передней, которую хозяин двора сдал внаем слесарной мастерской. С отечных ног больного стекала водяночная жидкость. Чтобы перестелить ему постель, жене и сыну приходилось просить помощи у ремесленников с кузницы. Больной кричал от боли, просил, чтобы его не сдвигали с места, и при этом не отрывал глаз от шкафчика со святыми книгами, прощаясь с ними. Тяжелый, как бревно, лежащий все время на спине как прикованный, он время от времени поворачивал голову к сыну и с напряжением говорил ему одно и то же:

— Ты будешь сидеть в молельне, а мать будет на тебя работать?

Хайкл не отвечал, он видел, что отец уже ждет ангела смерти. В агонии реб Шлойме-Мота поднял голову и из последних сил прохрипел, обращаясь к жене:

— Похорони меня как можно раньше, завтра утром, чтобы ты могла отдохнуть в день субботний.

И в тот же день, в четверг вечером, меламед умер. Он лежал на полу в передней на соломе, прикрытый черным покрывалом. Вокруг него стояли ящички с инструментами, железный лом, станок для пиления стали, верстак с привинченными к нему тисками, пудовые молоты, наковальня, ящики с углем, меха с похожей на башенку верхушкой из заржавелой жести. Слесари не работали, а крутились во дворе под запыленными окнами кузницы, как богобоязненные ремесленники в праздничные дни. В мастерскую, заламывая руки, вошли соседки. Мелкие торговки, разносившие товар в корзинах, просили умершего быть им заступником, а вдову они утешали, говоря, что теперь ее мужу хорошо, что он отмучился. Женщины зажгли вокруг покойника поминальные свечи. Двое нанятых чтецов псалмов произносили в головах покойного стих за стихом. На низенькой скамеечке сидела Веля, торговка фруктами, и разговаривала с мужем: