Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

— Раньше я думал, что он дурак. Но для самого себя разум есть и у дурака. Поэтому я пришел к выводу, что купишкинец — просто-напросто сумасшедший, — говорил логойчанин на кухне ешивы, оскверняя ее бедный кошерный стол своим нечистым смехом, полным желчи и ненависти связанного Асмодея. — Купишкинца даже ангел смерти не сумеет укусить, потому что ведь каждому известно, что, покуда еврей находится в процессе чтения молитвы или изучения Торы, даже ангел смерти не может забрать его душу, а Шимшонл-купишкинец только и делает, что молится, молится, молится… Но я должен признать, что именно он, этот безумец, мне нравится. Наше учение — это, по правде говоря, учение отказа от всего. Так что надо либо идти по пути купишкинца и таки отказываться от всего, либо уж но моему пути и ни от чего не отказываться. Только мы двое — последовательные новогрудковцы, в противоположность нашему бывшему главе ешивы Цемаху-ломжинцу, который оказался слабаком и к тому же двуличным человеком. Уйдя от Торы, он не ушел от нее полностью, а вернувшись якобы с покаянием, он все еще не может стать набожным до конца, как этот купишкинский безумец.

После этих кухонных речей логойчанина ешиботники снова стали приходить к ломжинцу, упрекая его в том, что он не позволяет выгнать из ешивы этого безбожника. Реб Цемах Атлас выглядел смертельно усталым, как будто ему только что пришлось пройти пешком огромный путь. Он отвечал, что пока логойчанин считается учеником ешивы, он все-таки еще воздерживается от определенных поступков. А вот если его выгонят, он скатится на самое дно. При этом в глазах вернувшегося с покаянием горел черный мрак, а его борода свисала безжизенно.

— Неужели вы не понимаете, господа, что логойчанин только и дожидается, чтобы его выгнали? Он не раз говорил мне, что боится шагнуть в светский мир, раскинувшийся за пределами ешивы, потому что он не умеет зарабатывать на жизнь и не знает, как вести себя со светскими. Потому-то он и хочет, чтобы его выгнали взашей из ешивы, чтобы у него не осталось иного выхода, кроме как осквернять Имя Господне прилюдно, на глазах у всего мира.

Корень всех отклонений своих учеников от пути истины Цемах искал и находил в себе самом. Чем больше он страдал, тем чаще говорил себе, что весь мир состоит из зеркал, показывающих человеку его собственную жизнь. Самые большие страдания причинял ему Даниэл-гомельчанин, самый младший из учеников, приведенных им когда-то из России.

В прежние годы глава наревской ешивы с любовью называл Даниэла милягой. Когда Даниэлка-гомельчанин прибыл в ешиву, он еще носил короткие штанишки, у него были румяные щечки, словно просящие, чтобы их ущипнули. Он происходил из богатой семьи, у него дома не разговаривали по-еврейски, и поэтому он долго не мог избавиться от жесткого русского «р». Однако он работал над собой, пока его «р» не стало звучать немного мягче и не начало напоминать журчание ручейка. От своей купеческой семьи он унаследовал и знание бухгалтерии. Именно потому, что Даниэл-гомельчанин происходил из богатого дома, он старался больше всех остальных учеников, чтобы стать настоящим новогрудковским искателем пути, и трудился над исправлением своих качеств. Он отказывался в пользу товарищей от кусочка мяса на кухне, от уголка посветлее в синагоге и даже от одежды. Но если какой-нибудь принадлежавший ему предмет брали без его ведома, он прямо загорался от возмущения. Это было заметно по тому, как пылали его щеки, как он покашливал и крутился по комнате, в которую его устроили на постой. Хотя взявший этот предмет ешиботник оправдывался и извинялся, а сам Даниэл в ответ улыбался и говорил: «Ничего страшного, все хорошо!» — «р» в этом «хорошо» звучало так по-русски, так жестко, словно было из камня. Таким он был уже тогда, когда еще сидел вместе с другими учениками в группе Цемаха-ломжинца, а за последние пару лет стал еще недружелюбнее.

Мусарники очень чтут утверждение трактата Мишны «Пиркей Овес», что говорящий «мое — это мое, а твое — это твое» — содомит [143] Пиркей Овес, 5:10. . Даже обыкновенный парень, не достигший высокого уровня духовности, не станет злиться, если товарищ, живущий с ним в одной квартире, наденет его пальто, не получив заранее на это разрешения. Но Даниэл-гомельчанин больше не скрывал своей обиды, когда товарищ по квартире брал в пятницу вечером из его ящичка ваксу, чтобы почистить ботинки, или кусочек мыла, чтобы помыться в честь субботы. Он подозревал товарищей по квартире в том, что они пользовались его полотенцем. Следил, чтобы кто-нибудь не надел вторую пару ботинок, стоявшую у него под кроватью. Наконец, он уже больше не стыдился злиться, когда брали кусочек хлеба с его полки в кухонном шкафчике. Если какой-нибудь квартирант приходил поздно ночью из дома мусара, то утром Даниэл сильно злился. Хотя дверь открывал кто-то другой, у гомельчанина были претензии, что прервали его сон. Еще пару лет назад он отдавал товарищу свою порцию мяса, а теперь следил, как бы ему не дали кусок поменьше.

— Во что он превратился? — спрашивали товарищи.

А суровый судья-логойчанин отвечал:

— Он превратился в то, чем и был все время. Новогрудковцы думают, что человек способен переломить свою природу, но скорее он сам сломается, чем переломит ее. В гомельчанине проявляется его папаша-купец, который вел расчеты по принципу «мое — это мое, а твое — это твое». Если бы Шимшонл-гомельчанин не знал, что в России хозяйничают большевики и что его отец теперь нищий, он бы смертельно возненавидел ломжинца за то, что тот оторвал его от дома.

— Вам очень не повезло, что вы сейчас не у большевиков. Вы бы там стали комиссаром с револьвером на боку, — говорил Янкл-полтавчанин, сидевший за столом напротив.

— Я бы не смог стать комиссаром с револьвером на боку, а вот наш глава группы Цемах-ломжинец и вы тоже, пересмешник, вы оба наверняка стали бы в России комиссарами, — ответил логойчанин.

Потом ешиботники говорили полтавчанину, что он зря начинает спорить с логойчанином. Того гораздо больше задевает, если ему совсем не отвечают.

Однажды посреди ночи Даниэл-гомельчанин начал корчиться от боли. Его забрали в больницу, и врачи сказали, что ему надо удалить аппендикс. Ешиботники читали псалмы у открытого орн-койдеша, и операция прошла успешно. Потом начались осложнения, Даниэл остался в больнице. Первое время у его постели сменялись медицинские сестры, но болезнь затянулась, и ешиве пришлось платить по трем отдельным счетам — за койку в палате, за врачей с лекарствами и за обслуживание. Глава ешивы решил, что на медицинских сестрах можно сэкономить. Реб Симха Файнерман созвал товарищей гомельчанина и сказал им: теперь они не должны ходить и искать, для кого сделать доброе дело, чтобы записать в свою книжечку, что совершили нечто для улучшения своих качеств; теперь пусть они помогают своему товарищу. Ешиботники начали сменяться у постели больного, выучились перестилать ее, вовремя давать ему лекарства, следить за чистотой. Но Даниэл-гомельчанин был капризным, он все время злился и жаловался, что его плохо обслуживают. Обиженные его отношением ешиботники начали искать поводы, чтобы не сидеть с ним. Железный Янкл-полтавчанин, вздыхая, говорил, что сам не очень здоров. Реувен Ратнер, втянув голову в плечи, оправдывался тем, что занят переговорами со сватом и отцом невесты. Шимшонл-купишкинец бормотал, что не может отрываться на такое долгое время от служения Творцу. Те, что жили в одной квартире с гомельчанином и особенно не любили его за скупость, открыто говорили, что, как бы ни хотелось сэкономить, ешива должна напрячься и собрать необходимую сумму.