Владимир Бартол - Против часовой стрелки

— Почему? — удивился я. — Вполне приличные, крепкие туфли!

— Да, но фасон допотопный. Таких уже никто не носит. Все надо мной смеются.

— Смеются? Как это смеются?

И еще все уже носят часы, у одной Элы нет. И над этим смеются. Опять смеются? Нет, за четыре-пять тысяч ей не нужны. С такими она не может показаться в школе. Засмеют. Какие же ей нужны? Хорошие. А сколько они стоят? Да восемнадцать, двадцать, двадцать пять тысяч.

— И у всех такие часы?

— Да.

— Гм, богатые у них родители.

— А мамины чулки со швом. Сейчас такие не носят. Засмеют. И плащ мамин устарел. Скажут: «Что, с матери сняла?» И станут смеяться.

Что такое? После революции богатые смеются над бедными? Раньше этого не было. А теперь есть. Теперь смеются. Я ворчал и тем не менее каждый раз уступал. Однако поклялся написать в журнал статью под названием: «После революции богатые смеются над бедными». Одной ее однокласснице дают по двести динаров в день на карманные расходы. Другому мать дает по две пачки сигарет, а отец — по триста динаров в день. У третьего есть мопед. У девушек дубленки, вечерние туалеты, косметика. Двое уже ездят на отцовских машинах. Эта едет на каникулы в Италию. Тот везет компанию на отцовскую дачу, а в последний раз они вчетвером выпили пятнадцать литров вина. Ну и ну. А кто такие их родители? Ремесленник, служащий, инженер. Скульптор. Несколько торговых работников. Торговка салатом. И смеются.

— Да, у одной девчонки на экскурсии было пять тысяч, а у меня несколько медяков. Я ела бутерброд, а они надо мной смеялись. У них почти все вещи заграничные.

— Заграничные? А если не заграничные, то смеются?

— Все спрашивают, сколько стоит то или это. И все цены знают. Их не проведешь. А потом смеются.

Я одел ее как мог. Когда она отправлялась на экскурсию, дал ей две тысячи. Она поцеловала меня в щеку. Меня грызло сознание, что за неделю я спустил около четырех тысяч. Дал на парикмахерскую. И на косметику. Ничего не попишешь, пора примириться с тем, что у меня взрослая дочь. И в самом деле, не успеешь оглянуться, как ей исполнится семнадцать-восемнадцать лет. А покамест я замечал, что, по мере того как она росла и расцветала, она все реже разговаривала со мной. И часто не бывала дома. Разумеется, она говорила мне, куда идет — то к подруге, то в кино. Пришлось купить ей вечернее платье, стоившее вдвое дороже, чем я на него положил. А Эла была счастлива. И необычайно красива. И вместе с тем чужая, на удивление чужая. Когда она уходила, на душе у меня было горько. Ревнивый отец, только и всего. За четверть она получила две двойки. Впервые в жизни. Это что такое? Она убедительно объяснила мне роковое стечение обстоятельств, приведшее ее к двойкам. Математика, конечно, и физика. Я в свое время тоже был не в ладах с математикой. Ну, хватит об этом.

Начало всех моих бед я отношу к одному памятному мне дождливому осеннему дню. Стояла пасмурная, туманная, скучная люблянская осень. Эла собиралась на чай к Шпеле. Она надела вечернее платье, накрасилась, на ходу чмокнула меня в щеку и убежала. Я переводил современный американский роман, изобилующий пикантными сценами. Глянул в окно. Моросило. Тишина. В разыгравшемся воображении встала вдруг картина грубого насилия. Тихий серый день, словно вымерший дом. И фигура сияющей Элы, уходящей из дому. Куда? Мной овладел непонятный страх. Что-то происходит, и я не знаю, что. Я встал, оделся, вышел на улицу и остановился у подъезда. Мимо спешили люди. Проехал автомобиль с почти не слышным мотором. Я пошел по улице вдоль домов. За мной следом шел мой роман. Это я понял, когда в одном из подъездов увидел женщину, которая, подняв юбку, поправляла чулок. Сверкнуло пышное тело над чулком. Всего на один миг. Но этот миг всколыхнул все мои чувства. Итак, я еще не забыл все это. Итак, такие дни еще не канули в Лету. Броня пробита. Я завернул в кафе и заказал зверобой. Мне захотелось чего-нибудь горького, дурного, противного. Дурное к дурному. Я пил, глядя на дверь. Входили мужчины и женщины, одни тени с дождя. Сейчас бы самое время прийти какой-нибудь удивительной женщине вроде Анн из моего романа, которая, распустив свои длинные волосы, сидела за рулем в леопардовой шубе, надетой на голое тело. Я закрыл глаза. Вот она входит, идет ко мне… И тут на мое плечо легла чья-то рука. Режиссер Амон, старинный приятель, с которым мы уже давно не виделись. Один? Что пьешь? Зверобой? Два зверобоя. Потом мы отправились в кафе, оттуда — в ресторан. Жареная колбаса с капустой. Красное вино. Зверобой ударил нам в голову. Говорили мы все более горячо и вдохновенно. Как хорошо, что я его встретил. Я успокоился, разговорился, начал пересказывать сюжет романа, который переводил, особенно подробно описывая развратницу Анн. Он тихо смеялся, глаза его чуть затуманились. Потом хриплым шепотом стал рассказывать про любовную интрижку, которая приключилась с ним несколько дней тому назад. Щеки его горели. Какое тело! Какие ноги! Воистину та самая женщина, что поправляла чулок в подъезде. Между нами пролегла густая воздушная прослойка с будоражащими запахами, шумами, силуэтами. Я почувствовал слабость. Сердце. В желудке томление. И даже обрадовался, что ему надо было в театр, на репетицию. Посидев еще немного, я вышел на улицу. В ушах звенела однообразная мелодия рояля. Зайдя по дороге в ресторанчик, я прямо у стойки выпил сливовицу. Лучше мне не стало. Правильно говорят, что главное при алкоголизме найти причину. Не преследуй меня разные видения, я бы выпил кофе, прочел иностранные журналы и, вернувшись домой, сел за работу, которая и без того идет через пень колоду. Я шел по улице, огни города переливались передо мною всеми цветами радуги. Мелодия рояля в моих ушах звучала все бравурнее. Надо что-то сделать. Надо куда-то пойти. Надо на что-то решиться. Но я ничего не мог сделать, никуда не мог пойти, ни на что не мог решиться. Надо бы кого-то встретить. На худой конец — поискать. Я стал переходить улицу. Может быть, она захочет меня видеть. Может быть, еще не забыла ту ночь, несколько лет тому назад. Позвоню ей. Да, но ведь я не знаю ее номера. И фамилию забыл. Не пойду. Все равно ее нет дома. А если и дома, то у нее компания. Или какой-нибудь мужчина. Не пойду. И я остановился посреди мостовой.

И тут я увидел элегантную девушку, которая махала мне и, весело смеясь, звала: «Папа, папа!»

Эла взяла меня под руку и вывела на тротуар. Там была еще одна девушка, которая прощалась с двумя парнями. Парни ушли. Эла представила меня своей подруге.

— Это Сеня, папа. Знаешь, мы с ней выпили вермута. Совсем опьянели. Я так рада, что встретила тебя. Я уже хотела идти домой, но теперь не пойдем. Пап, давай куда-нибудь сходим.

Тут Сеня подхватила меня под другую руку и сказала смеясь: