Владимир Бартол - Против часовой стрелки

— Разве никого никогда не сажали без причины? — спросила она.

Малка смешалась, не зная, что ответить. Пальцы ее развязывали и завязывали пояс пестрого халата.

— Если Зидор невиновен, его отпустят.

— Но прежде он погибнет! Его бьют, пытают.

— Это неправда, — вскипела Малка, словно мать нанесла ей личное оскорбление. — Лучше скажите, — продолжала она спокойнее, — Зидор на самом деле помогал тем, в лесу?

Уршула понимала, что нельзя раскрывать душу, но не сдержалась.

— Разве грешно помогать своим?

— Вот видите, вы сами признаете, — поспешила перебить ее Малка нравоучительным тоном. — А ведь пришли просить, чтобы я вам помогла. Я ничего не могу сделать, даже если бы хотела.

Мать провожала взглядом дочь, которая снова принялась ходить взад и вперед по кухне и наконец остановилась у окна. «Даже если бы хотела»?! А она не хочет! Неужели это и есть та самая девочка, которая умела так задорно и звонко смеяться? Неужели это та самая Малка, которая так горько плакала на ее плече, когда бедность заставила ее искать работу в Триесте, а затем в Милане? Уршула тогда тоже плакала, и ей было тяжело. Она так мечтала, чтобы дочь была поближе к дому, поближе к ней. Когда вскоре после того Малка вышла замуж, Уршула не стала мешать ее счастью, хоть у самой на душе скребли кошки при мысли о занятии зятя. И все же ей легче было бы перенести унижение перед ним, чем перед дочерью.

— Я же не тебя прошу, — процедила она сквозь зубы. — Я к твоему мужу пришла.

— И он тоже не может помочь.

— Не хочет?

— Не может, — подчеркнула Малка и нетерпеливо тряхнула головой. — Вы все равно не поймете.

Уршула и вправду не понимала, что зять не может помочь. И вместе с тем ей было ясно, что ей отказали, даже не выслушав. И хотя она заранее знала, что ничего добиться не удастся, ей стало невыносимо горько. Как она теперь покажется на глаза невестке?

— Что же мне делать? — произнесла она в отчаянии и стиснула руки.

Малка неопределенно пожала плечами. Жалость к матери, которую она только внешне не выказывала, сталкивалась с жестокой реальностью. Суровостью она пыталась прикрыть собственную беспомощность.

— Откуда мне знать! Об этом стоило раньше думать! Я бы на вашем месте так не суетилась…

— Малка, — гневно крикнула мать, вскочив со стула. — Ради своего сына я могу… и я должна… И у тебя есть ребенок… Кто знает, что с ним еще случится в жизни…

К глазам ее подступили слезы, щеки покрылись смертельной бледностью, губы судорожно подергивались.

Малка, оторопев, смотрела на мать непонимающими глазами. Не столько слова матери, сколько голос, каким она их произнесла, пронзил ее душу. Но и одних слов было достаточно. Ее единственному сыну может грозить опасность! Она опустилась на стул и обхватила рукой люльку. Лицо ее исказили рыдания.

— Мама, — забормотала она, — что вы говорите! Ведь вы не знаете… Вы не понимаете…

Уршула растерялась и даже пожалела, что погорячилась. Сердце ее смягчилось, она села рядом с дочерью, вопросительно глядя в ее мокрое от слез лицо.

Да, конечно, она плохо понимает, что происходит с дочерью. Ей казалось, что Малка счастлива, — так, по крайней мере, писала та в своих письмах и говорила при встречах. Уршула, конечно, знала, что счастье не в сладкой еде и не в ярких тряпках. Правда, в применении к Малке об этом как-то не думалось, по крайней мере до этой минуты. Что кроется за ее слезами? Она не могла заглянуть ей в душу. Не могла разгадать, что с нею творится, но со свойственной матерям проницательностью почувствовала неладное.

— Я не думала ничего плохого, — сказала она примирительно. — Ты ведь знаешь, я муху не обижу, неужели я пожелаю зла твоему ребенку?

Малка еще долго всхлипывала и вытирала глаза.

— Поговорите с мужем, — сказала она. — Только я не знаю, сделает ли он что-нибудь. А может, и сделает, если Зидора в самом деле бьют…

— Поговори с ним ты, я же не умею по-итальянски.

— Ладно… только не сегодня, завтра. Он приходит всегда такой злой, усталый.

— А где он сейчас?

— На службе. — Малка отвела взгляд.

К Уршуле возвратилась надежда. Она боялась верить себе, и все-таки на сердце потеплело.

— Тут я тебе кое-что принесла, — сказала она и показала на сумку. — Мелочи всякие. Прибери.

Малка улыбнулась. Выкладывая содержимое сумки в большую миску, она старалась перевести разговор на обыденные заботы. Ей хотелось той близости, которая когда-то была между ней и матерью. Она сварила кофе и нарезала в плетенку хлеба.

Уршула спокойно отвечала на ее вопросы. Сколько хлеба собрали этим летом, сколько у них скота, здоровы ли дети, — забот, конечно, много. Малка слушала мать с набожной сосредоточенностью. От материнских рассказов веяло какой-то нежностью, обволакивавшей сердце, подобно мелодии старинной песни. И вместе с тем они иногда глубоко ранили ее — в последнее время ей было тяжело слышать о родном доме. Малка вдруг спохватилась.

— Вы устали, — сказала она матери, когда та выпила кофе и отставила пустую чашку. — Идите-ка спать.

— И правда, пойду!

Да, она очень устала с дороги, и эти три дня вымотали ее до смерти. Она делала над собой усилие, чтобы не заснуть сидя.

Когда она приезжала сюда, она спала обычно в маленькой комнатке возле кухни с единственным окном, выходившим во двор. Малка принесла простыню и одеяло и постелила ей на старинной оттоманке.

— Окно не открывайте, — бросила она, уходя, — ночи стали холодные.

Вернувшись на кухню, Малка несколько минут постояла, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Из груди у нее вдруг вырвался громкий стон. Вздрогнув, она огляделась и прислушалась: не донесся ли ее стон до матери?

Погруженная в свои мысли, она тихо, стараясь ничего не задеть, пошла в комнату. Придвинула люльку с ребенком к супружеской постели, над которой висело слащавое изображение девы Марии. Лампа под синим абажуром наполняла комнату голубоватым светом.

Она собралась было лечь, но передумала. Все равно не уснуть… А как страшны эти часы без сна, когда остаешься наедине с собою! Лучше просто посидеть в кресле. Руки ее устало повисли, голова откинулась, веки опустились. Приезд матери, вынужденное притворство и борьба с собой вымотали ее вконец. Слова матери разбередили все то, что она столько раз пыталась забыть, затаить в себе.

Конечно, мать не знает — да и откуда ей знать, — что происходит с ней. Может быть, она даже считает ее счастливой и завидует немного. Да ей и самой хотелось показать всем, как далека она теперь от былой бедности. Вначале и вправду было хорошо, и удача слегка кружила голову. Жизнь улыбалась ей и пела свою вечную песню весны. А потом длинными корявыми пальцами грубо покончила со всем ее благоденствием. Правда, со стороны этого нельзя было заметить. Может, только лицо и особенно глаза выдавали, что в ней что-то надломилось.