Дэймон Гэлгут - Арктическое лето

Он был так удивлен, что поначалу решил, что она иронизирует. Но потом увидел этот свет на ее собственном лице и поставил чашку на стол.

– Боюсь, что нет, – сказал он твердо.

– Но вы же наблюдали подобное наверняка!

– Я знаю, что человеком на войне овладевают самые низменные инстинкты, – сказал он. – И я знаю также, что эта война отбросит европейскую цивилизацию на тридцать лет назад. Вот и все.

– Вот как?

Леди Морисон выключила свой внутренний свет и стала холодна как лед.

– Конечно, – сказала она, – всякий имеет право на собственное мнение, хотя не ждите, что патриоты с вами согласятся. Но мне пора, я и не подозревала, что уже так поздно. Боюсь, вам придется извинить меня…

Такие периоды ясного понимания ситуации длились лишь мгновения. Морган не мог слишком долго наслаждаться уютом подобных убеждений, особенно когда его раздирали сомнения. Морган не признавал крайностей и не был таким уж твердолобым. Хотя идея убивать казалась ему ужасной, что-то напрочь лишенное вкуса он видел и в холодной отстраненности тех, кто отказывался воевать.

Являлся ли он сознательным пацифистом? Данный ярлык к нему явно не подходил. Принцип отказа был ничем не лучше, чем безоговорочное согласие на участие в бойне. Каждый из лагерей исповедовал высокие принципы, о которых по обе стороны невидимых баррикад говорили так много, что Морган уже начал задыхаться. Что же расстраивало более всего, так это способность понять обе точки зрения при полной неспособности принять либо ту, либо другую.

В начале 1915 года его настроение немного улучшилось после того, как он завел новое знакомство. Он знал леди Оттолин Морелл уже несколько лет, хотя и сопротивлялся ее желанию втянуть его в свои социальные сети. Многие из принадлежавших к его кругу, особенно Литтон, являлись частыми гостями ее званых вечеров на Бедфорд-сквер, но она немного пугала Моргана своей выступающей нижней челюстью и лошадиными зубами, не говоря уже о нелепых нарядах, которыми она пользовалась во время приступов эксцентричности. Но теперь леди «О» почему-то вбила себе в голову, что он, Морган, хорошо поладит с ее новым протеже, молодым романистом по имени Дэвид Герберт Лоуренс.

И поначалу казалось, что она права. За обедом в его честь Морган сидел рядом с Лоуренсом, и они тепло разговаривали друг с другом. Лоуренс высказывался излишне эмоционально, а его новая жена-немка тревожилась, что остается в тени мужа, но впечатление, которое они производили, говорило больше об их страстности, чем эгоизме. Тем не менее назавтра в студии Дункана Гранта атмосфера оказалась совершенно иной. Когда Лоуренс с жаром обрушился на живопись Дункана, укоряя его за то, что он изображает зло , Морган решил, что ему лучше извиниться и уйти.

Последовал обмен письмами. Морган неожиданно для самого себя принял приглашение приехать в Грэйтхэм, где жили Лоуренсы. Визит оказался приятным. Морган оставался в гостях три дня, и в первый же день они с Лоуренсом отправились в длительную прогулку по меловым холмам. Во время прогулки они обсуждали тему, которой Лоуренс уже касался в своем письме, а именно: его утопического проекта под названием «Рананим».

– Вы найдете там свое место, Форстер, – уверял Моргана Лоуренс. – Вы и ваша женщина.

– Вы слишком щедры, – отвечал Морган.

Не желая более обсуждать этот вопрос, он быстро спросил:

– Как же выглядит ваша Утопия?

– Это остров, – сказал Лоуренс. – В реальном мире его нет. Вот и все, что вам нужно знать.

– Но как же тогда в нем жить?

В ответ на это Лоуренс разразился интенсивным словесным потоком, достаточно бессвязным. В идеальном обществе, похоже, не должно быть ни деления на классы, ни денег. Люди, уже состоявшиеся как личности, смогут там развиваться дальше.

– Это напоминает дом Эдварда Карпентера, – рискнул предположить Морган.

– Карпентер? – переспросил Лоуренс. – Этот отставший от жизни псевдомистик? Нет, в Рананиме не будет ничего подобного.

Морган натянуто рассмеялся, но замечание Лоуренса о Карпентере запомнил. Разговор принял особую остроту уже на следующий день, когда Лоуренс без всякой видимой причины вдруг яростно атаковал английскую политическую систему. Крайне необходима революция! Земля, промышленность и пресса должны быть немедленно национализированы! Морган негромко выразил свое несогласие, и вдруг весь тон разговора поменялся. Словно жаркий луч маяка, сердитый взгляд Лоуренса остановился на нем.

Все началось достаточно спокойно, но Лоуренс, который был сколь искренним, столь же пылким, вскоре обрушился на Моргана со всей свойственной его характеру дикой яростью. Морган с удивлением осознал, какую несдерживаемую злобу он способен пробудить в другом человеке своей личностью, своим стилем жизни и своими произведениями. Все, чем он жил, было абсолютно неприемлемым! Почему он, Морган, удовлетворен тем, что живет жизнью убогого, никому не нужного затворника? Почему прячет от самого себя того дикого и яростного прачеловека, который обосновался внутри? Он обязан действовать, обязан развязать путы, стягивающие его желания, и удовлетворить их. Он должен найти достойную себя женщину и с ее помощью освободить свою глубинную сущность, вместо того чтобы кропать романчики про любовные истории, разворачивающиеся под вялым итальянским небом, между вязанием и посещением оперы. Его книги – красноречивые доказательства его стерильности. Характеры, которые интересовали Моргана, все как один принадлежали задыхающемуся миру без будущего. И он, Лоуренс, готов разорвать этот мир как плаценту, чтобы появиться на свет обновленным, окровавленным, возвещающим свое появление неистовым криком.

Морган перебил тираду Лоуренса одним кратким замечанием:

– Я не вяжу.

Лоуренс нахмурился, потом с силой швырнул камнем в ближайшее дерево и сказал:

– В душе вы только этим и занимаетесь! Но если вы хотите вернуться к жизни, вам нужно изменить все свое существование. Все, без остатка!

– Но с чего вы взяли, что я уже мертв?

– Видите ли, это именно то, что я имею в виду. Ваша идея будущего состоит в возвращении к древним грекам. Ваш бог – Пан. Но Пан – источник, а не цель. Ни одно растение не растет вниз, к корням. Мы обязаны стремиться вверх, мы должны выбрасывать побеги – пусть даже на них растут шипы. Разве вы не видите?

– Наверное, нет.

Лоуренс, который только начал успокаиваться, вновь взволновался. Снова и снова, буквально в течение нескольких часов, пока не охрип, он призывал гостя убедиться в своих многочисленных недостатках. Когда наконец наступила тишина, Морган рискнул спросить:

– И что, в моих книгах вас ничто не заинтересовало? Все они написаны зря? И ничего стоящего в них нет?