Алексей Михеев - Любовь и другие рассказы

Дальше Лены на восток, к Чукотке и Амуру, мне быть еще никогда не приходилось. Никогда я не жег в костре дров из вяза, маньчжурской липы, из тиса, о последнем даже не имею четкого представления. Никогда не видел дальневосточной черной каменной березы. Ну да, собственно, не об этом речь. Об этом даже не стоило бы и говорить, если бы не то обстоятельство, что подобное положение вещей в определенном смысле всегда еще и хорошо. Хорошо уже тем, что остается что-то на потом. Все это у меня еще впереди. И Чукотка, и каменная береза, а если по-настоящему разобраться, то впереди у всех нас еще и вся наша последующая жизнь…

В субботу родители ждали к себе детей. Еще в пятницу вечером отец прокручивал на мясорубке мясо для фарша, а мать заводила тесто и потом ночью несколько раз вставала, чтобы посмотреть, не убежало ли оно. Тесто замешивалось двух сортов: кислое для пирогов с мясом и луком-яйцами и сдобное для булок.

Стряпать мать начинала на другой день утром.

Гремела посуда, хлопала дверка электродуховки, шипело па сковородке масло, и кухню и коридор наполнял голубой едкий дым. Отец, нахмурившись, поднимался с тахты, открывал форточку и плотнее притягивал комнатную дверь. Затем вновь ложился и принимался за журнал. Отцу уже было около семидесяти, он был худой и нервный. Пенсионер, в прошлом учитель и потомственный интеллигент. Поэтому он лежал на тахте и читал. Читал он много, всегда быстро и всегда лежа, высоко подложив под голову подушку.

Мать суетилась в кухне. Она быстро уставала и начинала через дверь ворчать на отца, заставляя делать его какие-нибудь ненужные мелочи. Громко бренчала чашками, роняла на пол то нож, то вилку, наступала на хвост кошке, замахивалась и сердито кричала на нее за это.

Готовые пироги она складывала на блюдо и, чтобы они «доходили», накрывала их полотенцем.

Когда она кончала с пирогами, начиналась уборка в квартире. Отец брал швабру и молча и угрюмо начинал мыть пол, потом, одевшись и захватив с собой полиэтиленовый бидон, шел в пивной киоск за пивом. Киоск был недалеко, но в субботу очередь была большая, приходилось стоять долго. Он мучился, но достаивал до конца.

К вечеру приходили дети. Сын Сергей, тридцати лет, инженер и автолюбитель, его жена Татьяна и трехлетний внук Костя. Дети жили в деревянном доме в большой трехкомнатной квартире, но без горячей воды и бел ванной. Поэтому ванна родителей к их приходу была вымыта матерью до блеска.

— Здравствуйте, родственники! — говорила Татьяна встречающим их в прихожей родителям. — Гостей принимаете?

— Принимаем!

— Горячая вода есть?

— Есть! — глупо и радостно отвечали родители разом и потом, улыбаясь, долго стояли в дверях комнаты, глядя, как дети раздеваются и расшнуровывают ботинки.

Сергей спрашивал про пиво. Мать, встрепенувшись, семенила впереди сына на кухню, и оттуда Сергей появлялся довольный и уже со стаканом.

Пока Татьяна и Костя мылись в ванной, сын, подобрав под себя ноги, сидел со стаканом на тахте и разговаривал с отцом о летней рыбалке. Это была их обычная тема, здесь они друг друга понимали. Мать была тут же, она слушала и ждала, когда вымоется Костя. Костя врывался розовый и с шумом, начинал гонять по комнате кошку и ронять бутылочки из-под лекарств. Бабушка уводила его на кухню и кормила пирогами, заботливо намазывая их сверху маслом. Потом она кормила Татьяну, тоже розовую и с гладко зачесанными волосами.

Последним после ванной ел Сергей. Он допивал пиво, выкуривал сигарету, и еще через час-полтора родители уже провожали детей, снова стоя с ними в прихожей.

— Ну, чао! — говорил Сергей и открывал дверь на лестничную площадку.

— Чао, чао, — старательно выговаривали родители и, спеша, еще раз повторяли «чао», а мать высовывалась еще в притвор двери крикнуть, чтобы дети непременно приходили в следующую субботу.

Когда дверь захлопывалась, родители некоторое время стояли в прихожей, потом молча расходились и еще некоторое время бесцельно бродили по квартире, пока наконец не оседали на своих местах: отец — на тахте, а мать — в кухне. И каждый принимался за свое дело.

Первой умерла мать. Она умерла осенью, проболев всего три недели. Отец теперь сам убирал квартиру, сам ходил за пивом, мыл ванну и даже сам стряпал пироги к субботе, покупая тесто и фарш в магазине. Детям он говорил, что стряпать — это даже интересно: никогда не знаешь наперед, что получится. Старился он быстро, сделался неряшливым и носил затасканный пиджак, протертый на бортах до подкладки.

Умер отец, пережив мать на полтора года.

А Сергей с женой стали ходить в баню. Баня называлась Федоровской, была тесновата и расположена далеко от дома. Но со временем они привыкли. Тем более что рядом с баней была пивная точка, и Сергею не нужно было ходить за пивом специально. Он покупал его заодно в двухлитровую банку и пил уже дома в спокойной обстановке.

Костя первое время мылся с мамой в номере с душем. Потом, когда он подрос, сделался смышленым и начал уже ходить в детском саду в старшую группу, папа стал брать его с собой в общее мужское отделение. Там Сергей тер ему спину мочалкой и водил в парную, где Костя, забравшись на вторую ступеньку, визжал от жары и восторга…

Шура Черемисин по природе своей ленив. Не далее как вчера вечером, сидя у меня дома в кресле, сложив на животе руки и начисто отказываясь идти в магазин за покупками для поездки, он развивал свою «теорию» о том, что человека из обезьяны сделал совсем не труд.

«Врут люди, — говорил он, — человека из обезьяны создала лень.

Ты думаешь, что обезьяну заставило взять палку в руки? Труд твой? Как бы не так! Лень! Лень было лезть на дерево, взяла палку, сбила банан, съела. Колесо человек для чего сделал? Лень было ходить пешком. Двигатель изобрел, машинешки всякие. Зачем, спрашивается?.. Хитрющая тварюга. Везде все себе облегчит. Уж до чего работать не любит, ну до невозможности. Крайняя степень, можно сказать. На заводе вот, вроде уж поставят к станку: жми, дави, работай! Ан нет! Он — рацо. Изобрел, вставил, включил. Станок работает — он спит…»

Шуру я представляю только на фоне пейзажа. Вот он лежит на охоте днем на некошеном лугу под солнцем и «ловит лучи лазаря», развесив на колышках у кострища свои портянки.

Или после обеда стоит на берегу с кружкой чая в левой руке, уперевшись себе в бок правой, прихлебывает из кружки чай и, поправляя свободным большим пальцем очки, смотрит часами на реку.

Или когда он напивается пива в дым, так, что не может встать со стула, и смеясь заявляет: «Все! Но могу. Катите меня домой, — и добавляет: — Мне сейчас кажется, что я стал совершенно круглым… Только не кантовать! Вот будет смеху, когда вы меня покатите…» Когда Шура так говорит, я его хорошо понимаю и представляю, потому что Шура поэт.