Жан Руо - Мир не в фокусе

Сразу после того, как жалкими остатками своего разума я отчихвостил себя и свое вчерашнее поведение, мне стало понятно, что любое мало-мальски резкое движение категорически не возможно, иначе от безрассудного толчка начнется процесс разложения студенистой мозговой материи, которую мотало в хмельной магме, словно ореховую скорлупу по волнам обезумевшего моря. Едва спустив ноги с кровати, я обнаружил следующее: во-первых, я спал в одежде и ботинках, чего обычно со мной не случается; во-вторых, ботинками я вляпался в какое-то тыквообразное месиво, размазанное, без зазрения совести, по валявшимся на полу листочкам с моим Жаном-Артюром, и усеянное непонятными сгустками, по которым, за исключением белых скрюченных червячков, еще похожих на остатки спагетти, мне было трудно вспомнить, что я накануне ел; и в-третьих, пол, потолок, стены плясали разнузданную жигу каждый раз, когда, пытаясь прояснить свое теперешнее положение, я старался осторожненько приподнять веки, налитые свинцом.

За дверью оказался Жиф, он не спросил меня, как дела, точнее, только увидев меня, заявил, что не спрашивает, как мои дела. Он даже тихонько свистнул, окинув взглядом мою комнату, и коротко грязно выругался, в чем я усмотрел намек на обезумевшее море и бурю, яростно бившуюся о мой черепной свод. Сам он, на первый взгляд, выглядел довольно свежим, волосы, как всегда, лоснились от масла, а молоденькая бородка все никак не хотела густеть, но я вынужден был удовлетвориться этим первым впечатлением, потому что глазам было больно от пляшущих стен. Тут он мне напомнил, что на этаже в конце коридора есть душ, и настоятельно посоветовал сходить туда. «Тебя ждут», — сказал он, и я, собрав на ощупь туалетные принадлежности, наобум захватив сменное белье, пробормотал: «Иду», — выказав все-таки некоторую умственную деятельность, что в сложившихся обстоятельствах меня несколько успокоило: жизненно-важные центры, кажется, не затронуты.

Вернувшись с еще не обсохшими волосами, зато разминировав кое-какие участки головы, я обнаружил, что моим жалким жилищем занялась фея. Пол, выложенный большими черно-белыми квадратами, блестел так, что мне померещилось, будто под воздействием галлюциногенного мюскаде я страдаю спорадическим расстройством чувств. Вдруг я с тревогой вспомнил о моей замаранной рукописи. Отлично помню, что — с моей-то манией все разбрасывать — листочки валялись на полу, это был длинный монолог, в котором Жан-Артюр рассказывал, как он танцевал под звуки тамтама, сторговав негритянскому королю оружие, — этот фрагмент мне стоил немалых усилий, часами я упорно соизмерял слоги и отбирал слова в зависимости от заложенного в них ритма, стараясь как можно лучше передать местный колорит: красную почву и песни туземцев, крытые соломой хижины и наряд колдуна, дергающиеся в трансе тела и трясущиеся женские груди — образ, который сближал меня с фильмом Жифа, твердившего, что он у меня ничего не трогал, а вот надо спросить у Тео. «Кто это, Тео?» — «Это я», — сказала она.

Терпеть я не мог, чтобы рылись в моих бумагах. Я всегда страшно нервничал при мысли, что кто-то случайно выхватит какую-нибудь фразу или группу слов, которые вне контекста и под неблагожелательным взглядом покажутся смешными. А потому не менее смешным будет выглядеть и автор. Но если что и пресекло мое ворчание, так это появление Тео — Тео, которую я обнаружил в тот самый миг, когда она мне указывала на испачканные листки с монологом на моем столе, Тео, которая, как все Золушки мира, подтерла остатки горячительных запасов «славного рыбака», Тео, у которой было такое забавное имя, что мне когда-нибудь еще придется это осознать, Тео, которая была связана с загадкой Жифа (как ему в таких чудовищных очках удавалось нравиться столь очаровательным девушкам?), Тео, которая, стоя поначалу в коридоре, видела, как я пробираюсь по нему с закрытыми глазами, держась рукой за стену, Тео, потому что это была она, — Тео улыбалась так обезоруживающе. И впрямь обезоруживающе, потому что, когда она прочитала мне пару фраз из моего Жана-Артюра, я вместо обычных извинений, лепета о недостатках черновика, стараний убедить, что сам я стою большего, заявил — и, слушая самого себя, проклинал и благословлял мюскаде и пейотль месье Луи и мадам Жаннеты, — что я бы не прочь быть автором этих фраз. Довольно удачно написано, не правда ли? Или вы знаете что-нибудь получше? И она согласилась.

После этого наступил очень короткий период, когда мне все-таки казалось, будто я достиг в конце концов своей цели. Жизнь не так уж неудобоварима для тех, кто нашел в ней свое место. В общем, терпимо. У чувства, которое я испытал, не было ничего общего с тайным триумфом, реваншем над судьбой; дело было только в здравом смысле, события наконец развивались в правильном направлении. Однако, несмотря на свое состояние, протрезвел я необычайно быстро. Слишком явным мне показался трюк. Меня ведь так просто не проведешь. Предыдущие методы провалились (я не раскололся, когда услышал, что моя детская любовь утонула, и ничего не выболтал, напившись), теперь решили поиграть на моих чувствах, напирая на писательскую ущербность и делая вид, будто интересуются моим Жаном-Артюром. Сразу видно: да это же классические приемчики шпионажа. К тому же, в самом имени Тео чувствовалось что-то закодированное. Но все-таки заметно было и превосходство по сравнению с предыдущими агентами. Превосходство, скорее, по существу. Да, в общем-то, и по духу, и это было совершенно в моем духе.

Кроме того, я все больше уставал от борьбы, мой Жан-Артюр все больше жаловался на одиночество, нельзя было по-прежнему рассчитывать на нерушимость стен, а при мысли, что придется снова уйти в подполье внутреннего сопротивления воображаемому завоевателю, решимость оставляла меня. Час капитуляции был близок. Постепенно мне все понятней становился механизм этой обезоруживающей улыбки: надутая верхняя губка, сощуренные глазки с черными блестящими зрачками, а на скуле маленькая родинка, которая приподнималась к нижнему веку, когда улыбка становилась шире; призрачная и таинственная, эта улыбка чудом впорхнула в поле моего зрения, и ничего не было грустнее пришедшей в мою затуманенную голову мысли, что скоро она угаснет, улетучится, навсегда уйдет, быть может, за линию мной различимого мира, чтобы слиться с другими смутными и размытыми земными формами, а с ней уйдет и прекрасная студентка с длинными каштановыми вьющимися волосами, перехваченными на затылке красной ленточкой, пока же она стоит посреди моей комнаты, сунув руки в карманы куртки с капюшоном и обшитыми шнурами петлицами, как многие здесь ходят (у меня самого, как у доброй трети факультета, такая флотская куртка), только сизый цвет ей не к лицу.