Сэди Джонс - Изгой

— Ты уже успел с кем-нибудь подружиться, Льюис? Здесь много англичан — и я видела Трехернов!

— Прямо в этом отеле? — спросил Джилберт, и они начали обсуждать Трехернов и выяснять, имеют ли они отношение к каким-то другим Трехернам, и Льюиса опять оставили наедине с его собственными мыслями.

Обычно после того, как он произносил вслух какую-нибудь дурацкую фразу — про стакан воды или что-то в этом роде, — она уходила из его головы, но сегодня она оставалась там, прокручиваясь опять и опять; это настолько раздражало его, что ему хотелось трясти головой, чтобы выбить ее оттуда, но приходилось сдерживать себя. Un verre d’eau, ип verre d’eau…

— Не царапай ножом по столу, будь хорошим мальчиком. И постарайся не ерзать.

Он старался. Он старался сидеть спокойно, обед тянулся бесконечно долго, а Элис и его отец вели себя, словно дети, постоянно перешептывались и хихикали. С Элизабет Джилберт никогда не был таким; они прижимались друг к другу, обменивались взглядами, прикасались и все остальное, но то было совсем другое. Элизабет и Джилберт сражались между собой. Со стороны это казалось чем-то прелестным. Льюис понимал, что эти сражения — своеобразный ритуал, шуточная борьба, которая подтверждала их восхищение друг другом. За Элис и Джилбертом наблюдать было ужасно скучно и неприятно; казалось, что между ними все строилось на лести и одобрении, и выглядело это довольно противно, потому что они только и делали, что смотрели друг на друга и постоянно держали друг друга за руки, а нежной борьбы не было совсем. Льюису хотелось находиться в их компании, чтобы не оставаться все время одному, но вскоре он уже жаждал остаться один, стремился уйти от них.

Он смотрел, как играют английские дети, и не мог придумать, как ему к ним присоединиться. Этому его никогда не учили, знакомство всегда происходило как-то само собой, но сейчас так у него почему-то перестало получаться. Другие дети в плавательном бассейне ныряли, прыгали «бомбочкой», но эти крики и брызги были не тем, чего хотелось Льюису. Он сидел рядом с Элис, которая устроилась в шезлонге у воды и листала журнал. На ней была шляпа и темные очки, рядом стоял высокий бокал с напитком, а сама она была полностью поглощена рассматриванием картинок, изображавших модную одежду. Льюис подумал, что если бы внезапно отель и все вокруг нее рухнуло в море, то она при этом даже не шелохнулась бы. Его отец просто спал. Среди бела дня. И совсем не после работы. Льюис поднялся и подошел к кромке воды. Он смотрел вниз и следил за рябью и солнечными бликами. Затем он поднял глаза на громадное темно-синее море; оно сначала сжималось, а потом разглаживалось, нарастало волнами, которые ритмично накатывали и отступали.

Бетон под его ногами был теплым, а голоса людей снова стали очень далекими. Он подумал, видит ли его кто-то, или, может быть, он стал невидимкой. Он оперся одной рукой о край камня и, скользнув в воду, почувствовал, как она сомкнулась у него над головой. Вода была соленой и совсем не похожей на речную. «Интересно, — подумал он, — сколько я смогу находиться здесь без дыхания?» Он позволил воздуху полностью выйти из легких и стал медленно опускаться, пока не достиг дна. Под водой было намного спокойнее. Здесь все больше походило на него самого. Он лег на дно и раскинул руки.

Но это не могло продолжаться долго — возникла необходимость всплыть на поверхность; первый вдох он сделал не потому, что так решил, а потому, что просто должен был это сделать, и это ощущение было прекрасным. Он играл так целый час. Пребывание глубоко под водой без воздуха заставляет ощущать себя очень живым, когда выныриваешь на поверхность, не говоря уже о том, что для него это было хоть каким-то занятием.

Июль 1952 года.

Солнечные лучи падали на прическу идущей Тамсин, но не все время, а только когда пробивались сквозь листву; зато, когда это им удавалось, ее волосы просто сияли. Вся ее кожа казалась золотистой, как будто то, что она теперь была блондинкой, делало всю ее блестящей с головы до ног. Все цвета ее тела и одежда прекрасно гармонировали. На ней было бледно-желтое платье; у нее была очень узкая талия, а юбка ее платья, расширяясь книзу, доходила до колен, так что из-под нее были видны икры ее красивых ног. Руки были голыми, но особенно голой казалась шея, возникавшая над платьем, и Льюис не мог понять, почему это так: голые руки и шея есть у кого угодно, но у других они не выглядят настолько обнаженными. Ее щека, если смотреть на нее сбоку и немного сзади, как это сейчас делал Льюис, была изящно очерчена. Затем он увидел и ее улыбающиеся губы. Однако выделялись именно ее волосы, их бледность, их мягкость, и то, как они были зачесаны назад и удерживались белой лентой — а может, и не лентой, а обручем, или обручем, который был закрыт белой лентой; в общем, что-то их удерживало. Они спускались тяжелой волной к основанию ее шеи, и ему представлялось, что он знает, какие они на ощупь.

Все остальные просто шли рядом. Никто больше, казалось, не обращал на нее никого внимания, кроме этого чертова Эда Роулинса, который был ее одногодком и таковым всегда и останется. Он шел рядом с Тамсин, им обоим было по шестнадцать, и своим присутствием они словно делали всем одолжение, осознавая, что на самом деле они должны находиться совсем не здесь.

На прошлые каникулы ей еще не было шестнадцати, и она не была блондинкой. День рождения у нее был в мае, и Клэр наконец-то отвезла ее в город, чтобы ей сделали прическу. Тамсин посмотрела на себя в зеркало в салоне «У Генри» на Уолтон-стрит и сразу поняла, что пришла пора ей по-настоящему появиться на свет. Она чувствовала, что внешне должна вернуться к тому, какой она всегда была внутри. Из-за того, что в детстве она была беленькой, а потом ее волосы потемнели, она чувствовала себя обманутой. Она знала, что на самом деле была натуральной блондинкой и что однажды все еще увидят это. Так ужасно было ходить с темными волосами, ждать и не показывать окружающим себя настоящую. Она была блондинкой до шести лет, а когда волосы потемнели, она не могла с этим смириться. И каждое лето, когда они немного выгорали на солнце, она думала: ну вот, это мои волосы пытаются снова стать светлыми. Поэтому ее появление «У Генри» и все действа там, когда сам Генри смывал отбеливающий лосьон, накручивал ей бигуди, проверял тон и текстуру, а все его ассистенты, ее мать и даже посетители смотрели на нее с выражением, которое иначе как изумлением и не назовешь, было просто-напросто возвращением на трон. Она снова стала собой. Теперь Эд Роулинс был явно влюблен в нее, Льюис Олдридж, как она полагала, — тоже, хотя он и молчал все время. Рядом с Льюисом шли Фред и Роберт Джонсоны, и она думала, что они еще слишком маленькие, чтобы влюбиться в нее, хотя ее бы это и не удивило. Льюис казался старше их, ростом он был такой же, как Эд, и у него не было видимых недостатков, какие обычно бывают у четырнадцатилетних мальчишек. Но если физически он был ладным парнишкой, то другие проблемы у него определенно были. Он был очень тихим и странным, и никто больше уже не мог с ним нормально поговорить.