Сэди Джонс - Изгой

На улице не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, жара сделала его беспокойным, он лежал в полудреме, потел и вспоминал о том, как возвращался со станции и как увидел Тамсин. Он думал о ее запястьях над краями белых перчаток, о том, какие они золотистые, и выше руки тоже были золотистыми; он думал о щели под ее запястьем, там, где оно пряталось в перчатку, и воображал маленькую темную ложбинку, тоньше, чем палец, которая уходила на ее ладонь.

Снизу послышались громкие голоса. Сначала голос Джилберта, потом Элис. Дверь комнаты Льюиса была немного приоткрыта, и, когда Элис подошла к лестничной площадке, он смог четко разобрать слова.

— Я бы сказала, что это мое личное дело, Джилберт! Я бы сказала, что даже выглядеть дешевкой — это мое личное дело!

Льюис подошел к двери. Теперь он мог видеть ее со спины, она стояла перед лестницей. На ней было темное вечернее платье с глубоким вырезом на спине, волосы подняты, на обнаженной шее красовалось жемчужное ожерелье. Рука в перчатке лежала на перилах. Тут он услышал голос Джилберта:

— Элис, все дело в том, что считать приемлемым. Если ты хочешь, чтобы каждый мужчина, находящийся в комнате…

— Совсем не каждый! Просто…

— Довольно!

— Почему бы тебе…

— Ради всего святого! Давай сменим тему. Это бесконечный разговор!

Она резко повернулась, и он увидел ее слезы. Она заметила его, и он закрыл дверь. Он не хотел ничего этого знать. Он не хотел видеть ее такой и не хотел ничего знать об их отношениях с его отцом. Они редко спорили, раньше оба всегда были вежливы. Он прислонился к двери и слышал, как она прошла в свою комнату и дверь за ней закрылась. Он подождал, и вскоре после этого они ушли.

Если не считать того, что он один раз спускался в кухню, чтобы перекусить, остаток вечера он провел в своей комнате; здесь ему было уютнее.

Кит лежала лицом вверх на диване, рассматривала членов своей семьи и, вспоминая Сартра и его пьесу «Выхода нет», думала, что, может быть, ее семья и была ее личным адом, что она была ее наказанием за что-то ужасное, совершенное ею, о чем она просто не могла вспомнить.

— Кит! А ну-ка, убери ноги с дивана! Сколько можно тебе об этом говорить!

— О’кей.

— И пожалуйста, не нужно использовать это выражение. Мы же не американцы.

Дики стоял у камина.

— Мне пришло в голову сказать ему, что я бы не доверил этому мальчишке даже накормить свою собаку. Я имею полное право категорически отказать ему.

— Разумеется, имеешь. Я считаю, что после всего того, что ты сделал для них, это просто небывалая наглость, притом совершенно в дурном вкусе.

Клэр трудилась над своим гобеленом. Из-за бледного света, падавшего на нее из окна, сама она тоже выглядела очень бледной. Она всегда казалась Кит какой-то менее материальной по сравнению с другими людьми, словно вещь, которую слишком часто стирали и которая из-за этого потеряла свои краски. Клэр представлялась вполне реальной только в одном случае — когда она злилась; холодность была частью ее жизни.

— Нам всем пришлось заплатить за преступление этого парня, — сказал Дики.

Кит пыталась не смотреть на него, пыталась прятать свою ненависть. Напротив Кит с журналом и бокалом хереса в руках сидела Тамсин, которая периодически подключалась к разговору, когда ей казалось, что она может внести в него что-то свое.

— Они выпустили его через два года! — воскликнул Дики. — Это произвол!

— Должно быть, за примерное поведение, — сказала Клэр.

— А я предпочел бы, чтобы он оставался там!

Неужели им больше не о чем разговаривать? Неужели нет других новостей? Может, например, у кого-нибудь обнаружили рак или стало известно о незаконнорожденном ребенке? Это напоминало ей ситуацию перед тем, как Льюиса посадили: все каникулы только и было слышно, что о Льюисе Олдридже, и при этом ничего умного или доброго, одни сплетни и осуждение.

— Мне кажется, вы бы вечно держали его в тюрьме. Он ведь никого не убил!

Она произнесла это с жаром, но она не должна была участвовать в этом разговоре — Тамсин с интересом посмотрела на нее, оторвавшись от своего журнала.

— Помолчи, Кит, тебя никто не спрашивает, — сказала она.

— Собственно говоря, — отозвалась Клэр, — такой человек никому и нигде не нужен, разве не так?

Какая широта взгляда, какая замечательная широта взгляда! Если человек не нужен никому и нигде, то куда же ему деться? Кит представила длинные ряды домов, где размещаются те, кто никому и нигде не нужен, и ей захотелось немедленно уйти туда. Повисло молчание. Тамсин продолжала шелестеть страницами, но через некоторое время она подняла голову.

— Папа, — праздным тоном начала она, — а не мог бы ты действительно найти ему какое-то место в конторе на карьере или еще где-нибудь? Что-нибудь малозначительное. Тогда и мистер Олдридж будет доволен, и ты не станешь слишком переживать.

— Я и сам думал сделать что-то в этом роде, хоть и чертовски неохота.

Тамсин отхлебнула хереса.

— Так я ему сейчас позвоню, ладно? Думаю, ты мог бы встретиться с ним завтра утром.

Она поднялась и направилась к телефону, а Дики не стал ее останавливать. Кит смотрела ей вслед, а потом услышала, как та сняла трубку. Если бы она была старше, если бы была блондинкой или просто привлекательной, возможно, она тоже смогла бы найти ему работу и потом позвонить, чтобы сказать ему об этом, а не оставаться незаметной тенью. Было слышно, как Тамсин смеется своим светским смехом, а потом она вернулась в комнату, улыбаясь сама себе, а Кит поймала себя на том, что завидует сестре, и устыдилась этого.

— Я говорила с мистером Олдриджем. Он остался ужасно доволен. Спасибо тебе, папа. Господь завещал нам прощать, — подытожила она.

— Моя славная девочка, — сказал Дики и поцеловал ее; Клэр продолжала рукодельничать, не поднимая головы, а Кит так и сидела на своем месте. — Хорошая девочка, — повторил он, погладив ее по щеке.

Тамсин заехала за ним, она остановила машину у дорожки, ведущей к его дому, и просигналила; Льюис спешно схватил одной рукой тост с тарелки, другой — свой пиджак и побежал к машине. Утро было прохладным и верх на «остине» был поднят.

— А теперь не дуйся и постарайся не казаться эксцентричным.

Он поправил галстук и улыбнулся: так вот каким он не должен быть — эксцентричным. Она была сама доброжелательность, и не заразиться этим было невозможно. Теперь ему было легче находиться с ней в машине, потому что у нее поверх платья был надет кардиган, и ее голые руки уже не смущали его. Ее ноги были полностью закрыты длинной юбкой, а утренняя прохлада и сам факт, что это было именно утро, делали обстановку менее напряженной, чем она могла быть в другое время суток. Впрочем, ее шарм остался прежним, как и заговорщические взгляды, которые она с улыбкой бросала на него.