Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы

— Ты! Много понимаешь ты, дрянь паршивая! — снова закричал я и почувствовал, как с губ у меня сорвалась слюна, — нет, я кричал по самому по-настоящему. — Вот так, отвоевывать, узнавать тайну за тайной, по кусочку, по клубочку распутывать — это и есть счастье, цель и смысл. Ясно тебе, дрянь паршивая?!

— М-да, — сказал он, вновь забрасывая ногу на ногу и вынимая из кармана спички с сигаретами. — Мне остается только утешиться табачком. Род людской запутался, и сколько и как ему ни помогай, он не хочет освободиться от своих заблуждений… Прошу прощения, что не предлагаю закурить, но я же — это ты, как же ты будешь предлагать сам себе?!

Он сидел, пускал кольца, потряхивая ногой, а меня всего мутило, выворачивало наизнанку, и мне мерещился даже запах дыма.

— Пошел вон… отсюда! Вон! — закричал я, вскакивая с ногами на тахту, срывая с себя пальто, в котором так и сидел, и кажется, действительно намереваясь бросить им в него. — Вон! Вон!

— Ухожу, ухожу, — сказал он, поднимаясь. — Ухожу, что поделаешь. Надо же, какое гостеприимство…

Он бросил окурок под стол, боком, боком, как и в тот раз, когда прошел к соседям, вошел в уличную стену, повернулся на мгновение спиной и исчез.

Утром, едва начался прием, я уже сидел в кабинете врача.

— У вас рецидив, — сказал он. Влажно-карие глаза его смотрели на меня не с участливостью и пониманием, а мрачно и жестко. — Скажите честно, вы принимали лекарства?

— Принимал, — пробормотал я, не глядя на него.

— Ясно! — сказал он. — Если и принимали, то не так, как следует. Давайте тогда в больницу ложиться.

— Я буду, — так же не глядя на него, сказал я. — Буду, правда. Что мне остается…

— Смотрите, — сказал врач. — Вы ведь интеллигентный человек, должны понимать — вам же хуже.

Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Впереди меня, с ранцем за плечами, плелся куда-то, загребая валенками в галошах выпавший ночью снег, мальчишка лет семи. Пальто было ему коротко, шлица уползла у него чуть ли не к лопаткам, и в прорезь ее высовывался и болтался на ходу, как хвост, длинный конец не заправленного, видимо, в петлю ремня.

И тут я вдруг вспомнил, что, когда этот мерещившийся мне лысый человек уходил сквозь стену и повернулся на мгновение спиной, по ногам у него что-то мотнулось… тень не тень… да нет, не тень! Наподобие вот этого ремня у мальчишки, только длинное и на конце скрутившееся кольцом. И что за странные, с широким, округлым и коротким, как у ребенка, носком были у него ботинки?

Когда я открыл дверь квартиры, сердце с бешеной дикой силой колотилось у меня где-то в горле. Я быстро скинул пальто и, боясь признаться самому себе в том, о чем думаю, прошел в комнату и опустился около стола на колени. День был сумрачный, и здесь, под столом, было совсем темно, но мало-помалу глаза мои привыкли, и я увидел в углу, у самого плинтуса, сигаретный окурок.

Потом я догадался включить настольную лампу и подставил ее на пол. Это был действительно сигаретный окурок. Брошенный сюда, он еще некоторое время тлел, и на паркете прожглось овальное коричневое пятнышко.

Я поднял окурок, вышел на лестничную площадку и сбросил его вместе с только что купленными лекарствами в мусоропровод.

Ночной мой гость больше у меня не появлялся.

1978 г.

Халтурили всю субботу и воскресенье. В субботу обили восемь дверей, в воскресенье одиннадцать — устряпались, еле волокли ноги. Но настроение было превосходное, ехали в метро — свалились на скамейку, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, а внутри так все и блаженствовало. Сороковка с двери, пятнадцать на материал, чистый доход — четвертак, четвертак умножить на девятнадцать… разделить на двоих… хорошо захалтурили.

На кольцевой Афоня делал пересадку. Яблоков слабо помахал ему и остался один. Поезд в облаке грохота несся по черному туннельному чреву, рядом садились, вставали, сменяли друг друга, толклись в проходе люди, — он никого не замечал. Приехать домой, принять душ, развалиться в кресле перед телевизором… эх, если б завтра не на работу, переболтаться денек, расслабиться… но нет, куда денешься, завтра на работу.

Поезд стал тормозить, динамик записанным на магнитофон дикторским женским голосом произнес название его станции, и Яблоков, опершись о колени, крякнув, поднялся. А, черт, тридцать лет, годы, что ли, стали одолевать. Раньше, годика еще два назад, не замечал таких нагрузочек, посидел — и отдохнул, снова, как огурчик, а теперь сядешь, так не встанешь…

Он поднял с пола чемодан с остатками ваты внутри и опустевшим рюкзаком, спросил стоящего впереди: «Выходите?» — тот выходил, ну, и отлично, не нужно проталкиваться в этой тесноте, все без лишних затрат энергии…

— Сашка! — позвал откуда-то из толчеи женский голос.

Яблоков вяло поворотил голову в сторону голоса. Вот ведь, а, хочешь не хочешь, а обязательно посмотришь, кто это там позвал. Вдруг и в самом деле тебя.

Но и в самом деле звали его. Женщина в большой лохматой лисьей шапке, когда посмотрел на нее, подмигнула ему, улыбаясь, — «ну, привет!» — он смотрел на нее, не узнавая, и она укоризненно-весело сморщила губы: «ну-у, в чем дело?!»

И по этим ее сморщившимся губам он узнал: а, да-да, конечно, вон это кто… ну, надо же, лет десять, десять, да… целую зиму она ходила в их компанию, очень он хотел добиться ее благосклонности, очень нравилась… но не добился, не снизошла, с Афоней, вот с тем, кажется, покрутила… как ее только зовут… надо же, забыл!

Поезд вынесся под светлые станционные своды, встал, качнув всех вперед, и двери с легким быстрым поскребыванием распахнулись.

Женщина ждала его. Стояла, отойдя немного в сторону, у колонны, подпиравшей свод, смотрела на него и с веселой укоризной морщила губы. Надо же, черт: десять лет прошло, а она все так же морщит их. Была девочкой восемнадцатилетней, а сейчас… а впрочем, и сейчас, как девочка, только тогда свежая да розовая, а сейчас пообмятей, пообкатанней, да румянец — явно без косметики не обошлось. Но и сейчас, как девочка, и сейчас… В вагонной толчее он не разобрал, в чем она на плечах, теперь увидел: отличное модное кожаное пальто, туго перехваченное в талии кожаным ремнем, черно, лаково поблескивающее, — соблазнительная женщина, черт бы ее…

— Привет! — сказал Яблоков, опуская чемодан на пол. — Сколько лет, сколько зим…

— Да неужели считал? — спросила женщина.

Очень уж как-то зазывно это было сказано, и Яблоков усмехнулся про себя: сексуально озабоченная, что ли?

— Что ты, — сказал он. — Летели — не замечал.