Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

Она упала в обморок. И очнулась в приемном покое от нестерпимо резкого запаха нашатыря. Встала, шатаясь, оперлась на руку сестры милосердия, спустилась вниз по лестнице. Пол под ногами она чувствовала, вещи в руках — тоже: ручку зонтика в правой и ридикюль в левой, а вот мысли ее потеряли малейшую опору. Словно стая внезапно одичавших домашних птиц, они разлетались во все стороны с таинственно беззвучным криком, стукались друг о дружку головами, задевали крыльями, исчезали и тут же возвращались в полном хаосе. Сердце уже не колотилось, как прежде, — оно отяжелело и раскачивалось на неторопливых качелях: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх. Кто-то спросил у нее адрес. Кто-то посадил ее в фиакр. Кто-то довел до порога и препоручил привратнице. Ее провели в квартиру, уложили на диван. У нее еще хватило присутствия духа сказать:

— Оставьте меня одну, я хочу спать!

Ее оставили одну. Она подошла к сундуку, вынула деньги. Взяла их с собой — бумажник и плетеный серебряный кошелек. То и другое она сунула в чулок. Прикосновение серебряного кошелька было приятно, он соскользнул с икры на щиколотку, этакая зверюшка. Откинувшись в кресле, она заснула с заветным желанием погрузиться в спячку на целую неделю, на целый месяц, на целый год.

Но проснулась она вечером того же дня, даже солнце еще не зашло. Лоб у нее горел, виски занемели и налились свинцом. Холодный озноб, волна за волной, пробегал по всему телу. Она поднялась пыхтя, проковыляла к двери, открыла ее и крикнула из последних сил: «Госпожа Смелик! Госпожа Смелик!», сама удивившись при этом, что голос еще не пропал. Привратница пришла, развязала тесемки корсажа, и вскоре тело госпожи Мацнер превратилось в бесформенную массу непонятно из какого вещества, там и тут выползающую из белого льняного белья. Дотрагиваться до чулок она привратнице не разрешила.

Госпожа Смелик решила, что надо вызвать врача. Она сказала об этом и госпоже Мацнер, хотя и подозревала, что та едва ли способна сейчас здраво судить о чем-либо. Однако она ошиблась. Госпожа Мацнер откликнулась:

— А сколько стоит визит?

— Полгульдена, — ответила привратница. — Я знаю это по прошлому разу, когда он был у госпожи майорши.

— Ну ладно, зовите! — сказала Мацнер. Теперь ей предстояло позаботиться о том, чтобы снять чулки, превратившиеся в копилку, без свидетелей и спрятать их под подушку.

Пришел врач. Госпожа Мацнер, уже раздетая, лежала в постели; чулок-копилка, припрятанный под подушку, был едва ощутим на ощупь. Казалось ей, что лежит она так уже невероятно долго, лежит словно бы в ожидании чего-то. Лицо ее пылало, время от времени ей казалось, будто голова каким-то образом отделилась от тела, потому что оно оставалось холодным, как глыба льда. Наконец она услышала, как отпирается дверь, поразмышляла некоторое время над тем, кого это она, собственно говоря, ждет и кто бы мог придти, но так и не смогла вспомнить. И хотя она увидела привратницу и незнакомого господина и осознала, что это привратница и незнакомый господин, ей в то же самое время почудилось, будто вошла Мицци Шинагль, а следом за ней — барон Тайтингер. Как переменчив мир! Люди теперь входят по двое, даже по трое, и не разберешь, кто это. Доктор — или Тайтингер? — сделал знак привратнице — или Мицци? — выйти, а сам приблизился к кровати и вытащил из жилетного кармана какую-то блестящую штуковину. Госпожа Мацнер вскрикнула. Но тут же успокоилась, словно усыпленная запахом сигар и карболки, исходившим от врача.

Он принялся прощупывать ее, выстукивать, выслушивать, то и дело беря за руку. Его прикосновения были одновременно приятны и неприятны, благотворны и пугающи, они тревожили госпожу Мацнер и усмиряли ее. Доктор отошел от постели. Темным туманным пятном замаячил он где-то там, над умывальником, принялся, как дитя, плескаться в воде. Еще раз отворилась дверь, снова вошла привратница — и на этот раз это действительно была она, а не какой-то подозрительный оборотень. Она не походила более на Мицци, да и врач был всего лишь врачом и не имел ничего общего с бароном Тайтингером. И госпожа Мацнер отчетливо услышала слова, сказанные доктором привратнице:

— Плеврит! У нее высокая температура. Я пришлю сестру. Она придет приблизительно через полчаса. Сможете ли вы пробыть здесь до этих пор?

— Да, господин доктор, — сказала привратница.

Она осталась. Она села у постели, вплотную к госпоже Мацнер. Лицо привратницы расплывалось, растекалось, расползалось, превращаясь в серую кашу. Когда наконец пришла сестра, госпожа Мацнер уже ничего не соображала. Несла какую-то чушь, ощущала себя маленькой девочкой.

На следующее утро ей полегчало. И на этот счет она не оставила у доктора никаких сомнений, тотчас спросив, сколько стоит его визит. «Полгульдена», — сказал он. Ну что ж, в таком случае, если господин доктор считает, что ему придется к ней теперь частенько наведываться, то лучше всего договориться сразу. И, чтобы несколько сгладить впечатление от сказанного, она добавила, что скоропостижная смерть банкира Эфрусси подвергла ее опасности «потерять последнее». Да, мягко сказал доктор, ему придется зайти еще пару раз, а вот священника звать пока не требуется. Договориться же об оплате лучше будет после полного выздоровления.

Пока доктор оставался в комнате, госпожа Мацнер держалась бодро. Но после его ухода в памяти у нее не осталось ничего, кроме упоминания о священнике. И добрый доктор показался ей вдруг обманщиком и лжецом, показался коварным вестником близкой смерти. Духовник, надо же! Она вспомнила о том, как первый раз пошла к причастию. «Иисусе!» — доводилось восклицать ей частенько. А также: «Иисусе! Господь наш! Святой Иосиф!» Но ничего особенного она при этом не думала и не чувствовала. Почему же доктор заговорил о священнике? Почему сказал, что звать священника пока не требуется? И если он произнес такое, то не означает ли это на самом деле прямо противоположное, а именно, что священника звать пора?.. Смерть? Может быть, она уже рядом?.. Но что такое смерть?.. Возможно, тоже своего рода причастие — только не в белом, а в черном.

Госпожа Мацнер, поев лишь немного перлового супа, заснула, и ей приснилось первое причастие, приснились родители, а потом начал сниться недавний процесс: судья, прокурор, адвокаты, присяжные… Несколько раз она громко вскрикнула: «Прошу снисхождения!» К вечеру температура поднялась. Незадолго до полуночи она попросила позвать священника. Разбуженный среди ночи, священник, простая душа, был еще проще, чем днем. И он давно уже не причащал умирающих, в особенности — больных с высокой температурой. И из того, что говорила госпожа Мацнер, он понимал далеко не все.

Например, она спросила, не считает ли он, что ей суждено попасть в ад из-за ремесла, которым она всю жизнь занималась. А когда он спросил, о каком, собственно говоря, ремесле речь, то услышал в ответ, что она была владелицей дома на Виден. Не ухватив сути дела, он ответил, что домовладение грехом не является. Она сказала ему далее, что никогда не была замужем. Но и это, на его взгляд, не было грехом. Утомившись, она закрыла глаза, и священник подумал, было, что она уснула. Но она не спала и, несмотря на жар, сохраняла способность мыслить ясно и четко. Чудовищный страх перед смертью разогнал ее видения. Страх перед потусторонним прояснил мысли и взбодрил душу. В мире ее представлений, убогом и жалком, понятие вины и возможность избавиться от вины или хотя бы немного облегчить ее деньги были на протяжении всей жизни самым сильнодействующим средством личного искупления. Лежа сейчас с закрытыми глазами, она вполне трезво прикидывала, что прегрешение можно искупить приношением. Вся ее грешная жизнь, публичный дом и процесс, по результатам которого Мицци Шинагль была отправлена за решетку, мелкие, но несправедливые, а значит, и подлые вычеты, которые она время от времени делала из заработка девиц, да и все прочие грехи и грешки, перечисленные в катехизисе, грехи простые и очень простые, вроде, например, сплетен и богохульства, — да что там, всего не перечислить! Она уже, было, решилась объявить священнику, что оставляет все деньги на благотворительные и богоугодные нужды, выделив, однако же, для искупления прошлой вины некую часть Мицци Шинагль, которая наверняка осталась без средств к существованию. Да, вот именно, все деньги! И хотя банкир Эфрусси умер, она надеялась вновь наведаться к нему где-нибудь там, на небе, и, вопреки ее вечному недоверию к двойной бухгалтерии, наверняка должно было, полагала она, что-то у нее в банке остаться. Что-нибудь, пусть совсем немного! Правда, кое-что надо отложить на погребение. Похороны должны быть пышными, подумала она, и тут же уселась, опершись о подушки. Очень быстро и бегло, словно читая вслух нечто заученное заранее, она объявила святому отцу, что хочет оставить треть своих денег бедным, треть — церкви, треть — Мицци Шинагль. Завтра спозаранку она собирается пригласить нотариуса. Священник кивнул. Она спросила его со скрытым недоверием в голосе, сколько, по его мнению, могут стоить похороны по первому разряду, с четырьмя вороными. Это должны знать, сказал святой отец, в «Пьета», похоронном бюро, там можно выяснить. Он, во всяком случае, получает за заупокойную мессу не более гульдена, такова плата. Теперь она готова была умереть, и священник начал свое дело. «В покаянии и смирении признаюсь я в своих грехах», — звенящим голосом школьницы начала госпожа Мацнер.