Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

— Что это такое, капитан?

— Буссоль, Ваше Величество.

— Понятно, — сказал шах. — А других приборов у тебя нет?

— Здесь, Ваше Величество, нет. Они рядом, в рубке у штурмана!

— Буря, стало быть? — спросил шах.

Ему уже расхотелось смотреть на приборы, и, честно говоря, он ничего не имел против шторма.

— Когда же наконец разразится эта буря? — спросил он уже вполне благодушно.

— Я полагаю, после захода солнца, — сказал капитан.

Шах вышел из рубки, капитан за ним. Когда они ступили на палубу, вокруг уже стало темно, как ночью. Дежурный офицер, спеша что было мочи, устремился к ним навстречу. Он что-то доложил капитану в выражениях, каких шах никогда не слыхивал. Властелин пошел дальше, хлопоты моряков его не интересовали. Он приблизился к поручням и с подлинным наслаждением всмотрелся в волны — накатывающиеся, отступающие и вновь накатывающиеся. Корабль начало качать. Закачался весь мир. Морские валы лизали борт зелеными, черными, голубыми и серыми языками с белой пеной на кончике. И вдруг шаха охватило крайнее недомогание. Таинственное чудище очнулось и заворочалось у него в кишках. Подобную тошноту он испытывал, как ему вспомнилось, лишь однажды — когда он был мальчиком и болел, тяжело болел.

У капитана появились теперь две причины для волнений: во-первых, его повелителю стало плохо, а во-вторых, вот-вот должна была обрушиться на корабль та самая буря, которую он своей ложью столь легкомысленно накликал. И он сам уже не знал, о чем ему заботиться ретивее: о буре или о нездоровье шаха. И выбрал шаха. Тем более, что уже и без того приказал подойти к берегу по возможности вплотную. Шах возлежал на палубе, укутанный множеством одеял. Лейб-медик, которого он так ненавидел и который, по его мнению, был единственным человеком, от кого ему уже не суждено в этой жизни избавиться, стоял, склонившись над больным государем. Он делал необходимое: поил шаха валерианкой. Первые тяжелые капли дождя упали на мягкий бархат шатра, который на скорую руку разбили над распростертым ниц шахом. Под ветром тихо позвякивали кольца, скрепившие стены шатра с тремя металлическими опорами. Шаху стало получше. Он знал, что снаружи сверкает молния, и с удовольствием вслушивался в раскаты грома. Тошнота его прошла — и ничего удивительного в этом не было! Судно стояло на якоре менее чем в двух милях от берега. Разве что с неистовой регулярностью стучалось в борт корабля бурное море.

Этот шторм был послан великому визирю как особая милость Неба. Под покровом ночи на юрких челнах отправились в Константинополь секретари. И в тех же проворных челнах воротились наутро, в девять. Шах еще почивал, а от венского посланника пришла телеграмма: в Вене ожидают Его Величество. Все необходимые приготовления сделаны…

Да и буря сошла на нет. Новое, словно промытое ливнем, солнце воссияло ярко и весело — как в Первый День Творения.

И капитан сиял. И великий визирь сиял. И корабль на всех парах устремился в Европу.

Его Императорское и Королевское Равноапостольное Величество было извещено о предстоящем визите шаха около восьми утра. Прошло как раз двести лет с тех пор, как вплотную к Вене подошел жесточайший из всех магометан. Тогда Австрию спасло только чудо. Теперь же — еще ужаснее, чем некогда турки, — грозили старой доброй Австрии пруссы, и хотя они были едва ли не столь же неверными, как магометане, потому что исповедовали протестантизм, Бог не торопился расщедриться на новое чудо. Стало быть, остерегаться мусульман больше, чем протестантов, не имело смысла. Началась новая, еще более чудовищная эпоха. Век пруссаков. Век янычар Лютера и Бисмарка. Да, на их черно-белых (цвета глубокого траура) знаменах не было полумесяца, там красовался крест, но крест этот был Железным. Пруссаки превратили в смертоносное оружие даже христианские символы веры.

Обо всем этом подумал император Австрии, когда ему сообщили о предстоящем визите шаха. Примерно то же самое подумали и императорские министры. В Вене зашептались, засудачили — в канцеляриях, у дверей, за дверями, в кабинетах, в коридорах, в редакционных помещениях и в кофейнях и даже в банкетных залах. Повсюду люди готовились к приезду шаха.

В день, когда поезд Шах-ин-шаха прибыл на венский Вокзал Франца-Иосифа, силами четырех гвардейских рот и двух сотен конных и пеших полицейских были перекрыты все улицы. Заботливое гостеприимство Его Императорского и Королевского Равноапостольного Величества гостеприимно позаботилось и о том, чтобы все вагоны поезда, который доставил персидского властелина в Вену, были покрашены в белый цвет, подобно кораблю, на борту которого шах прибыл в Европу. На перроне выстроилась рота гвардейцев из полка гроссмейстера Тевтонского ордена. Капельмейстер Йозеф Нехвал дал знак исполнить персидский национальный гимн.

Правда, турецкий барабан и литавры произвели, безусловно, больше шума, чем требуется даже для исполнения персидского национального гимна. Особенно неистовствовал турецкий барабан, взгроможденный на хребтину отличавшегося многотерпением оркестрового лошака, и сам лошак затрясся и начал медленно поворачиваться; но этого не заметили ни барабанщик, ни капельмейстер Йозеф Нехвал. Последний размечтался об орденах, выставленных в витрине у Тиллера.

Кайзер чувствовал себя неуютно в непривычном для него мундире. Кроме того, было жарко: стоял один из тех дней в начале мая, какие предвосхищают июльский зной. Стеклянное покрытие над перроном чуть было не расплавилось. Да и персидский гимн пришелся кайзеру не по душе. С наигранным уважением выслушал он его — с показным и демонстративным уважением…

Когда шах вышел из вагона, кайзер приобнял его на мгновение. Шах обошел роту почетного караула. Капельмейстер скомандовал австро-венгерский гимн. Персы застыли как вкопанные.

Сели в кареты, отъехали. Люди кричали из-за живой изгороди голубых мундиров: «Ура, ура, ура!» Кони, на которых восседали полицейские, рассвирепели и, вопреки воле всадников, принялись лягать толпу, нанеся увечья двадцати двум зевакам. В разделе полицейской хроники во «Фремденблатт» позднее сообщили о «трех случаях обморока».

Эти «три случая обморока» никоим образом не омрачили радости венского населения в связи с прибытием великого шаха персов. Все, кто, и поглазев на него, остался невредимым, да и жертвы «обморока», возвратились домой осчастливленными — в такой мере, словно эта радость оказалась ниспослана лично каждому. Станционные рабочие и носильщики тоже были счастливы, даром что изрядно вспотели. Ибо великий шах Персии прибыл со множеством тяжеленных чемоданов. Эти чемоданы с трудом поместились в четырех стандартных товарных вагонах, которые, однако же, в Триесте забыли подцепить к подвенечно-белому официальному поезду Его Величества. Адъютант гофцеремонимейстера Кирилида Пайиджани без толку бегал взад и вперед по перрону. За ним вприпрыжку несся начальник станции Густль Бургер. В служебном помещении вокзала неустанно отбивал чечетку аппарат Морзе. Бедный начальник станции Бургер не понимал ни слова на том французском, на котором изъяснялся адъютант персидского гофцеремонимейстера. А единственный человек, который мог бы помочь в этой отчаянной ситуации, стоял, откровенно и завидно скучая, у буфетной стойки в зале ресторана первого класса. Это был ротмистр барон Тайтингер, из девятого драгунского, открепленный на неопределенный срок от своего полка и приданный дворцовой и правительственной канцелярии для так называемого «специального использования». Барон стоял, прислонившись к буфетной стойке, спиной к окну, однако время от времени поворачивался и с мизантропическим удовольствием разглядывал смехотворного начальника станции и своего персидского коллегу Кирилиду Пайиджани. Потихоньку, про себя, Тайтингер именовал его «янычаром». Часы над буфетом показывали начало третьего пополудни. На половину пятого у Тайтингера был уговор с госпожой Кронбах, у Хорнбихля. Ее муж был владельцем шелкопрядильной фабрики, коммерции советником, и жили они в Деблинге. Госпожа Кронбах была его страстью, так он себе навоображал. Сказал себе однажды, что она его страсть, назначил ее своей страстью и принялся доказывать это себе самому тем, что хранил ей верность. Она была, строго говоря, не первой его страстью, а второй.