Нина Катерли - Окно (сборник)

Все это было, наверное, более или менее естественно с ее стороны, хотя, конечно, чтоб через десять лет и настолько… но допустим. Но главное — с нарастающим беспокойством слушал Мокший, — ей необходима уверенность, что он никуда не уйдет. Нет, не расписка, не гарантии на сто лет вперед, а просто знать, что сегодня он будет с ней. И завтра. Или хоть до утра, потому что очень страшно всегда ждать: вот сейчас он скажет: «Ну, мне пора», а домой к нему ей нет хода, и она опять останется одна в своей постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать…

И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится на ней только из-за матери, считала причину вполне уважительной, готова терпеть хоть до старости, хотя, конечно, ей очень бы хотелось иметь ребенка, но — что уж тут поделать! — Олег ей нужнее всякого ребенка, и она надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а все равно они будут вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то иначе, для нее ужас, трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем недавно бывший муж предлагал помириться (а молчала!), но она сказала — нет и никаких разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в голову… И вот сегодня, когда она услышала…

— …Решила, что я подлец.

— Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше всех! Просто ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг… и вдруг ее взгляд остановился на бутылке из-под зелья, и она внезапно умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея, она смотрела на бутылку, на _пустую_ бутылку, пустую, потому что…

— Но я ведь тоже… — зачем-то она поднесла руку к горлу. — Я выпила и — ничего? Значит…

— Что — «значит»?

Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая, стояла она перед Олегом.

— Ты меня любишь?

Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость. И еще какую-то обреченность, как будто на крутом спуске, когда отвернуть уже нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а скорость — под сто… Варя смотрела ему в глаза и ждала.

— Не знаю, — с трудом проговорил Мокшин. — Сейчас, наверное… Не знаю…

— Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее! Скорее! Скорее! — Она говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.

И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.

13

— Ты? — удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.

— Я же говорил, что приду ночевать.

— Правда? — обрадовалась она. — А я забыла. Неужели ты говорил?

— И даже два раза.

— Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден? А почему ты не остался у Вари?

…Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы все в душу-то лезете?!

— Варя меня выгнала.

Мать вдруг принялась смеяться.

— Вот так номер! — веселилась она. — _Она тебя_! Ни за что не поверю. Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон бледный весь! Ну, беги, беги, умоляй, валяйся в ногах, проси руки и сердца.

— Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться, хватит уже, повмешивалась…

— Ах вот оно как! Я же и виновата. Его выгнали, а мать виновата. Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.

— Спокойной ночи.

Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у него на дороге.

— Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно — я?

— Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня голова болит, завтра поговорим.

Но у Анны Герасимовны темперамент был — будь здоров.

— Нет, вы только послушайте! — закричала она. — Я мешала! Как только язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет — за маминой спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. — В голосе ее уже слышались слезы. — Женись, сделай одолжение. Переедешь к ней… да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я…

«Умру… Или уйду в богадельню»… Так?

— Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально, да и вообще не женюсь я ни на ком, пока…

— Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?

— Ничего я не жду. А одному… Да. В каком-то смысле, может быть, и лучше. Проще.

Вот и сказал. Сказал, что думал.

Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами и слабо отмахиваясь, мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате. Надо было немедленно идти за ней, что-то говорить, объяснять, оправдываться.

Олег не мог говорить, не было у него сил оправдываться, он ничего больше сегодня не мог.

14

Ночь прошла отвратительно. Едва заснув, Мокшин тут же толчком просыпался с колотящимся сердцем, вставал, пил воду, ложился, засыпал опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая темень наполняла комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а топили так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.

…С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой. Взаимное вранье стало нормой, и всякая искренность производит впечатление стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: «Ах, Алечка, мы так давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели». И Алечка (Алевтина Яковлевна) сияет, ходит именинницей, а ведь она же _знает_, что за последний год прибавила восемь килограммов, расплылась, разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня назвали «мамашей». Все это она знает, помнит, в зеркало смотрится ежедневно, но ни за что не скажет: «Зачем эта глупая лесть?», а напротив, тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту, и пошкандыбает, страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.

«Провожая вас на заслуженный отдых, мы все надеемся, дорогой Павел Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же здоровым, бодрым и молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью и советом по работе… ваш бесценный опыт, ваши знания… всегда… никогда…»

От этого Павла Петровича не знали как избавиться, — на рабочем месте он обычно спал, когда к нему обращались — не слышал, а если слышал, то отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем речь. Но на заслуженный отдых идти не желал ни в какую, выпирали, он отбивался, но вот, наконец-то: «Будем за советами… бесценный опыт…» И все это произносит человек, который два года, изводясь, ждал этого дня, которого завтра назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!) все тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу на грудь своему ненавистному преемнику и уходит домой, качаясь под грузом букетов и коробок с подарками.

«Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать до гробовой доски. Другие женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не вижу, потому что ты — самая прекрасная и ослепительная, сто очков вперед дашь какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна, чертовски образованна и…»