Дэвид Лодж - Райские новости

Вытаскивая сертификат из тоненького конверта, мистер Уайнбергер нахмурился. «Что это? — спросил он. — Он не зарегистрирован в списке миссис Ридделл».

Список акций Урсулы значился на экране его компьютера — янтарные буквы и цифры на коричневом фоне. Один за другим он проверил все пункты, выводя на втором экране другие списки и таблицы — белые буквы на зеленом фоне, — чтобы продемонстрировать, щеголяя профессионализмом, впустую на меня потраченным, ибо я ничего в этом не понял, рыночную стоимость каждой акции на тот момент, прежде чем, с силой ударяя по клавишам, отдать распоряжение о продаже.

Какую же странную, отшельническую жизнь ведет мистер Уайнбергер. Нью-йоркская фондовая биржа закрывается в десять утра по гавайскому времени, поэтому он встает затемно и каждый день приходит на работу в пять часов утра, чтобы провести восемь часов в большом, лишенном окон и перегородок помещении, уставленном рядами столов, за которыми хмуро пялятся на компьютерные экраны и бормочут в телефоны, на манер скрипок придерживаемые подбородками, мужчины в темных костюмах и полосатых рубашках. Комната биржевых операций «Симкок Ямагучи» являет собой более убедительную имитацию Уолл-стрит, чем контора мистера Беллуччи, и с большим успехом заставляет забыть о том, что за стенами этого здания сверкает в волнах прибоя солнце и гнутся под напором пассатов пальмы. Богатство Гавайев, насколько я могу предположить, зависит от таких людей, как мистер Уайнбергер, работающих при электрическом свете и безразличных к искушениям тропического климата. Как я понял, свой рабочий день он заканчивает к часу, но по его виду не скажешь, что остаток дня он проводит на пляже. Под преждевременной, пробившейся с пяти часов щетиной он бледен, будто шахтер. Я представляю, как он поедает свой ланч вместе с близкими друзьями в каком-нибудь холодном, как морозильник, тускло освещенном ресторане в цокольном этаже соседнего торгового центра, а затем едет домой в автомобиле с кондиционером и тонированными стеклами, чтобы смотреть телевизор в своем доме с закрытыми ставнями.

«Господи Иисусе, — проговорил он, рассматривая сертификат. — Откуда, черт побери, это взялось?»

Я объяснил.

«Вы ознакомились с ним, мистер Уолш?»

«Да. Это, кажется, всего одна акция».

«Одна акция, но пятьдесят второго года, и обратили ли вы внимание, что компания называется „Интернэшнл бизнес машин“? [77] «Интернэшнл бизнес машине»— одна из крупнейших компаний по производству электронной техники. — Он побарабанил по клавиатуре компьютера и вперился в бело-зеленый экран, где появился новый столбик цифр. — С пятьдесят второго года произошло множество расщеплений акций и выплат по акциям дивидендов, поэтому единственная акция вашей тети превратилась в две тысячи четыреста шестьдесят четыре акции, а поскольку текущая цена акции „Ай-би-эм“ составляет сто тринадцать долларов, то капиталовложение вашей тети составляет приблизительно… (он быстренько подсчитал) двести семьдесят восемь тысяч долларов».

Я уставился на него, разинув рот.

«Вы сказали, двести семьдесят восемь тысяч?»

«Не считая дивидендов и набежавших процентов на дивиденды, которые „Ай-би-эм“ помещала в банк на имя вашей тети в течение определенного количества лет, пока они пытались ее разыскать».

«Боже мой», — благоговейно прошептал я.

«Сто тысяч процентов прибыли на первоначальное вложение, — заметил мистер Уайнбергер. — Неплохо. Совсем неплохо. Что вы хотите, чтобы я сделал с этими акциями?»

«Продайте их! — вскричал я. — Продайте немедленно, пока они не упали в цене».

«Ну, это вряд ли», — заверил мистер Уайнбергер.

Три четверти часа спустя я вышел, а лучше сказать — выплыл из здания с чеком в бумажнике на сумму $301096 и 95 центов — столько стоили акции Урсулы за вычетом, комиссионных «Симкок Ямагучи». Я прыгнул в такси и помчался в «Гейзер» в состоянии невероятного блаженства. Все проблемы Урсулы были решены одним махом. Ей никогда больше не придется волноваться из-за денег. Долой Бельведер-хаус и ему подобное. Она переедет в Макаи-мэнор, как только это можно будет организовать. До чего же приятно принести хорошую новость! Какую до абсурда невероятную гордость испытываешь. Я вбежал в вестибюль «Гейзера» и не мог стоять на месте, пока ждал лифта. Распахнув двери, ведущие в крыло, где лежала Урсула, я пронесся мимо сестры, которая возмутилась, сказав, что сейчас неприемные часы, и устремился к кровати тетушки. Вокруг нес были сдвинуты ширмы, и в воздухе стояла ужасающая вонь. Из-за ширм появилась бледная медсестра, неся в руке что-то, накрытое полотенцем, и поспешила прочь, за ней показался доктор Джерсон, который, положив мне на плечо руку, развернул меня по направлению к двери.

«Мы наконец-то прочистили ей кишечник, — объяснил он. — Это была не клизма, а настоящий „коктейль Молотова“ [78] «Коктейль Молотова» — бутылка с горючей смесью. . Я уже начал думать, что придется оперировать».

«Как она?» — спросил я.

«Нормально, просто это не очень приятная процедура. Она отдыхает. Приходите через часок».

Я сказал, что должен сообщить ей важную новость и что я подожду. Сидя на розовато-лиловом диванчике и холле первого этажа, я успокоился и рассмотрел события утра в перспективе. Финансовые проблемы Урсулы были решены, но она все равно умирала, испытывая беспокойство и страдания. И здесь ничем нельзя было помочь. Веселье вряд ли уместно.

Но разумеется, Урсула обрадовалась, когда я в конце концов попал к ней. Она не могла поверить, что внезапно обрела целое состояние, и, думаю, убедил ее только вид чека. Она совершенно забыла о покупке этой акции, загнав все болезненные воспоминания, связанные с крушением ее брака, в самый дальний уголок памяти. «Это чудо, — сказала она. — Если бы я знала, что у меня есть такие средства, я бы давно продала эту акцию и, возможно, растратила бы деньги по мелочам. А теперь она, как зарытое сокровище, появилась, когда мне больше всего нужно. Господь очень добр ко мне, Бернард, — и ты тоже!»

«Кто-нибудь так или иначе нашел бы ее», — заметил я.

«Да, но, может, только после моей смерти», — откликнулась она. Слово «смерть» на мгновение заставило нас замолчать. Тишину нарушила Урсула: «Что бы ты ни делал, не говори об этом Софи Кнопфльмахер. Не говори никому». Когда я спросил почему, она что-то невнятно пробормотала о грабителях и приживалах, но вряд ли в этом был какой-то смысл. Я приписал ее опасения врожденной уолшевской скрытности и бдительности в вопросах, касающихся денег. И спросил, могу ли я сказать папе, и она ответила — да, конечно. «Попроси его позвонить своей сестре, ладно? Мне до сих пор так и не удалось с ним поговорить».