Густав Барта - Венгрия за границами Венгрии

— Я видел пограничные столбы. Точнее, не я, а мой знакомый, он готов был поклясться, что границу передвигают, — внушал он собравшимся вокруг него зевакам. У нескольких молодых людей заблестели глаза, на лицах остальных, по большей части пожилых людей, читалась сдержанность, если не сказать скептицизм.

— Венгерские солдаты пришли не для того, чтобы с бухты-барахты отступить, — продолжил убеждать людей Боднар.

— Но ведь русские тоже здесь. И главным образом те…

Движением руки Боднар остановил говорящего.

— Да вы подумайте! Чехи и словаки их предали.

— А мы? Нам-то что делать?

Сейчас это кажется смешным, но тогда, в 1968 году было не до смеха. Время лечит, мало-помалу вылечит оно и меня, город наш вырос вдвое, и словацкое население увеличилось, было построено множество новых жилых кварталов, постепенно начинаешь ходить по старому городу, как незнакомец, которого сюда случайно забросила судьба, но на самом деле тебя ничто не связывает с этим местом. И конечно, мы состарились, но было бы преувеличением сказать, что мы перестали жить. Всё у нас хорошо, спасибо, всё хорошо.

Боднар тогда вовсе не тронулся умом, просто вскрылись его старые раны. Отец его не был коммунистом, но принадлежал к левым, однажды жандармы Хорти хорошенько его избили, потому что у него был бунтарский нрав, вечно он был недоволен другими, да и собой, собственно, тоже. Что и говорить, начальство его не любило. Но настоящее разочарование наступило после сорок пятого года. Несмотря на принадлежность к левым, его лишили гражданства и выслали в Чехию. Этого он никак не мог им простить, даже несмотря на то, что через четыре года снова получил гражданство. Он подхватил туберкулёз и вскоре скончался. Боднар остался без отца, они жили с матерью в ужасной нищете, этого Боднар тоже не мог им простить. В первый день венгерской оккупации он сплюнул и смачно выругался перед домом Сабо. Но внутрь не зашёл.

Семья Сабо жила в двадцати метрах от нас. Когда стемнело, Пети Сабо зашёл ко мне, сказать точнее, прокрался. Это был крупный, сонливый ребёнок, на три года младше меня. Он сказал:

— Мы люди простые. Если здесь будет Венгрия, нас отправят на север.

— Это пока неизвестно. Может, всё ещё останется как прежде. — Я его не успокаивал, а просто перечислял возможные варианты.

— Похоже, что…

— Да ничего ещё не похоже!

— Подождём! Но если завтра ничего не изменится, мы собираем вещи.

Меня поразило, что они так суетятся. В конце концов, можно было бы спокойно остаться, ведь их никто не преследует. Однако Пети запаниковал, и принялся рассказывать такое, о чем я никогда бы не узнал, умей он хорошенько молчать. Он сказал:

— Мой папа был нилашистом. Слава богу, мама у меня словачка. Так что мы пошли куда глаза глядят. По правде говоря, мы могли идти только в одном направлении. На север. Мы стали словаками. Хотя папа говорит по-словацки плохо.

Что я мог сказать? Утешить его или выругаться. Но мне ничего не приходило в голову. Немного помолчав, Пети продолжил:

— Или может, это уже не считается? Может, его там уже простили?

— Может, — сказал я.

— Папа боится на улицу выйти. Честно говоря, это полный бред. Ведь мы словаки. Разве нет?

По правде сказать, мы действительно были дураками. Потому как у Петиного отца вполне себе могла быть причина, по которой он, днями и ночами скрываясь в своей спальне, в ожидании кары за совершенные и несовершенные грехи, молился в ожидании судного дня. Но он так и не настал! Однако, в двадцать лет человек ещё верит в то, что наступит судный день, и только потом, получив двухлетний военный опыт, познав женский обман и многое другое, я начал понимать, что судный день никогда не придёт.

Той же ночью умер Боднар. Собственно говоря, его смерть была загадкой. Ну хорошо, вечером он напился. Но он и раньше напивался, это не могло стать причиной смерти. Быть может, причина кроется в душе, как и в большинстве случаев? Душа внезапно освобождается и убивает тело? Могло так быть? Смерть рациональна, но преждевременная кончина в возрасте тридцати лет нерациональна. Неужели он не смог вынести мысли, что получил свободу? Его жена и двухлетний ребёнок просто стояли и не знали, что и думать. Ещё пять минут назад муж и отец был совершенно здоров. И вдруг умер. К тому же венгры пришли вовсе не затем, чтобы его освободить. На второй, на третий день папа Пети тоже начал понимать, что давным-давно уже позабыты те зверства, которые он совершил двадцать четыре года назад. Время идёт, и прошлое остаётся позади. Медленно начал это понимать и я.

На следующий день около полудня я околачивался около католической церкви, лучшего слова и подобрать нельзя для этого дьявольского ничегонеделания. Потому что в такие периоды время останавливается, работа прекращается, люди разгуливают по улицам, никуда не торопясь, будто они в отпуске. Слева от католической церкви стоял видавший виды танк, но он был таким древним, что даже немцы во Вторую мировую войну решили его задействовать в последнюю очередь. Ствол танка был направлен на здание комитета партии, а не на католическую церковь. От этого всего создавалось впечатление, будто «реакция» оживилась и решила расстрелять партию. Было жарко. Солдат залез на танк, уселся на крышку люка и ни с того ни с сего начал есть сало. Я уже знал, что офицеры запретили солдатам вступать в разговоры с гражданским населением. Солдаты были венграми, но нарушить приказ не смели. Это был плохой знак. Рядом с солдатом неподвижно сидел сокол, только по беспокойным глазам можно было понять, что это не театральный реквизит, а живая птица. Я уже сказал, что солдатам было запрещено вступать в разговор с гражданским населением. И по-венгерски тоже. Это даже не обсуждалось. Я понял это, когда обратился на венгерском к солдату, возившемуся с пулемётом, направленным на здание комитета партии. Сначала он подумал, что ослышался. Я спросил, зачем они пришли. Он только покачал головой. В конце концов, он выговорил:

— Откуда Вы знаете венгерский?

— У нас в городе каждый второй житель — венгр.

Он только покачал головой, это у него в голове не укладывалось, а может, он принял меня за шпиона. В любом случае, я показался ему подозрительным. Солдат отвернулся, как бы завершая наше знакомство. Теперь он занимался только соколом. Я видел профиль его лица. Он напряженно размышлял о том, что ему теперь делать. Не скажу, что я струсил, но всё-таки мне показалось более целесообразным уйти. Я сделал это из гордости. Я ненавидел этого солдата. По крайней мере две или три минуты.

Не так давно я был вызван в Т., чтобы помочь установить личность одного своего старого друга, который влип в какое-то чуть ли не уголовное дело. Поскольку я живу исключительно ради семьи и работы, я выполнил это требование без особого желания. Но я знаю, что от властей нельзя скрыться. Если надо, они тебя из-под земли достанут. У меня не было выбора, пришлось ехать в Т.