Герман Гессе - Книга россказней. Новеллы

– Прекрати сейчас же! – воскликнула одна из пожилых дам укоризненно, и незнакомка покраснела. Она покраснела! Казанова едва сдерживался.

После обеда он оставался в номере, пока мог найти для этого какой-нибудь предлог. Старшие удалились отдыхать, красавица же осталась и села писать. Казанова наконец закончил убирать со стола, и ему не оставалось ничего другого, как уйти. Однако он медлил в дверях.

– Чего же вы ждете? – спросила амазонка.

– Сударыня, вы все еще в сапогах, но вряд ли вы отправитесь в них в постель.

– Вот как, вы хотите их снять? Не стоит так утруждать себя.

– Это моя обязанность, сударыня.

Он опустился на колени и острожно снял, пока она делала вид, что продолжает писать, сапоги на высокой шнуровке, медленно и заботливо.

– Хорошо. Довольно, довольно. Спасибо.

– Это я должен вас благодарить.

– Завтра вечером мы снова увидимся, любезный.

– Вы снова будете обедать здесь?

– Разумеется. Мы вернемся из обители до вечера.

– Благодарю вас, сударыня.

– Так спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сударыня. Закрыть дверь или оставить открытой?

– Я закрою сама.

Что она и сделала, когда он вышел в коридор, где его поджидал Ледюк с чудовищной ухмылкой.

– Ну? – спросил его хозяин.

– Вы великолепно исполнили роль. Дама даст вам завтра дукат на чай. Но если вы мне его не отдадите, я выдам вас.

– Ты получишь его еще сегодня, изверг.

На следующее утро он явился с начищенными сапогами. Но единственное, чего он добился, так это то, что амазонка позволила ему их на себя надеть.

Он колебался, не поехать ли за ней в обитель. Однако в этот момент явился лакей с известием, что аббат монастыря прибыл в Цюрих и почтет за честь перекусить с Казановой в полдень в его номере.

Боже, аббат! О нем Казанова уже и думать забыл. Ладно, пусть приходит. Он заказал чрезвычайно пышную трапезу, лично дав кое-какие указания на кухне. Потом он прилег, потому что утомился от раннего подъема, и проспал часа два.

В полдень явился аббат. Последовал обмен любезностями, затем они сели за стол. Аббат восхищался роскошными блюдами и, увлеченный деликатесами, забыл на полчаса о своих поручениях. Наконец он вспомнил о них.

– Простите, – заговорил он внезапно, – что я столь неподобающе долгое время томил вас ожиданием! Уж и не знаю, как случилось, что я об этом забыл.

– Да что вы.

– После всего, что я слышал о вас в Цюрихе – я, разумеется, кое с кем переговорил, – могу сказать, что вы действительно вполне достойны стать нашим братом. Добро пожаловать, дорогой мой, добро пожаловать. Можете начертать отныне над своей дверью: «Inveni portum. Spes et fortuna valete!»

– То есть: «Прощай, Фортуна, я прибыл в гавань!» Строка из Еврипида, и строка действительно прекрасная, хотя в моем случае и не совсем подходящая.

– Не подходящая?! Вы слишком усложняете.

– Строка, Ваше преподобие, не совсем подходящая потому, что я не поеду с вами в обитель. Вчера я переменил свои намерения.

– Как это возможно?

– Да вот так. Прошу вас не гневаться на меня и в знак нашей дружбы выпить со мной еще бокал шампанского.

– В таком случае ваше здоровье! И пусть это решение никогда не заставит вас раскаяться. У мирской жизни тоже есть свои достоинства.

– Несомненно.

Любезный аббат спустя некоторое время откланялся и отбыл в своей карете. А Казанова написал письма в Париж и распоряжение своему банкиру, потребовал к вечеру счет и заказал на утро экипаж в Золотурн.

Жил человек по имени Фридрих, он занимался науками и обладал обширными познаниями. Однако не все науки были для него одинаковы, а предпочитал он мышление определенного рода, прочее же презирал и избегал. Что он любил и почитал, так это логику, исключительный метод, а кроме того, все то, что сам называл «наукой».

– Дважды два – четыре, – любил он повторять, – в это я верю, отталкиваясь от этой истины, человек должен и развивать мысль.

Он знал, конечно, что есть и другие способы мышления и познания, но к «науке» они не относились, а потому он их ни в грош не ставил. К религии, хоть сам он был неверующим, Фридрих нетерпимости не испытывал. Есть на этот счет между учеными молчаливый уговор. Их наука за несколько столетий успела перебрать почти все, что имеется на Земле и достойно изучения, за исключением одного-единственного предмета – человеческой души. Со временем как-то так установилось, что душу оставили религии, ее же рассуждения о душе всерьез не принимали, но с ними и не спорили. Вот и Фридрих относился к религии снисходительно, однако глубоко ненавистно и отвратительно было ему все, в чем он видел суеверие. Пусть этому предаются далекие, необразованные и отсталые народы, пусть в глубокой древности существовало мистическое и магическое мышление – с того времени, как появилась наука, и, в частности, логика, исчез всякий смысл пользоваться теми устарелыми и сомнительными понятиями.

Так он говорил и так думал, и если в своем окружении он усматривал следы суеверия, то становился раздражительным и чувствовал себя так, будто к нему прикоснулось нечто враждебное.

Больше всего злился он, если встречал следы суеверия среди себе подобных, среди образованных мужей, знакомых с принципами научного мышления. И ничего не было для него мучительнее и кощунственнее того, что в последнее время приходилось слышать даже от людей высокообразованных, абсурдную мысль, будто «научное мышление» может представлять собой вовсе не высшую, вечную, предначертанную и непоколебимую форму мышления, а всего лишь одну из многих, подверженную времени, не застрахованную от изменений и гибели его разновидность. Эта непотребная, губительная, ядовитая мысль имела хождение, этого и Фридрих отрицать не мог, она появлялась то там, то тут, словно грозный знак перед лицом бедствий, захлестнувших весь мир войн, переворотов и голода, словно таинственные письмена, начертанные загадочной рукой на белой стене.

Чем больше страдал Фридрих от того, что мысль эта витала в воздухе и так сильно его беспокоила, тем яростнее он нападал на нее и на тех, кого он подозревал в тайной приверженности ей. Дело в том, что в кругу действительно образованных людей лишь очень немногие открыто и без околичностей признали это новое учение, учение, способное, если оно распространится и войдет в силу, уничтожить всю духовную культуру на земле и вызвать хаос. Правда, до этого пока еще дело не дошло, а те, кто открыто проповедовали эту мысль, были еще столь немногочисленны, что их можно было считать чудаками и несносными оригиналами. Однако капелька яда, небольшое влияние ее уже ощущались то там, то тут. Среди простого народа и полуобразованной публики и без того было замечено бесчисленное множество новых учений, тайных доктрин, сект и кружков, мир был полон ими, повсюду проявлялись суеверие, мистика, заклинание духов и прочие темные силы, с которыми надо бы было бороться, но наука, словно скованная тайной слабостью, пока обходила их молчанием.