Э. Доктороу - Гомер и Лэнгли

Долго ли прожила с нами Мария Элизабет, я не очень помню, но когда меня уволили из кинотеатрика на Третьей авеню (звуковое кино одержало верх, сами знаете), сели мы с Лэнгли и пришли к выводу, что держать ее при себе никаких оснований больше нет (по правде сказать, к такому решению мы пришли ради самих себя), а потому, выделив нужную сумму из наших скудеющих ресурсов, отправили Мэри в училище сестер милосердия в округе Вестчестер, где ей предстояло постигать музыку, французский язык, этическую философию и все прочее, что даст ей образование и обеспечит лучшую жизнь. Девушка была признательна и не слишком печалилась, узнав от бабушки, что ей, сироте, следовало быть готовой к тому, чтобы перебираться из одного учреждения в другое, лишь надеясь когда-нибудь достичь постоянства в ответ на свои молитвы.

Ее нежное обращение с инструментом уж никак не поставить под сомнение. Ребенком оставшись без родителей, она чувствовала музыку, как и жизнь, по-своему, стараясь вновь обрести веру в разумность мира. При этом она не провоцировала на жалость к себе, да и себе не позволяла полностью уйти в себя, на что имела полное право. И твердо противостояла унынию. Когда мы вместе шли к кинотеатру, она держала меня под руку, словно это я провожал ее, как мужчина провожает женщину. Она подстраивалась под мой шаг, как это делают люди, когда составляют пару. Она знала, что я горжусь своей способностью передвигаться по городу, и, когда я допускал оплошность — пытался перейти улицу в неподходящее время или норовил наступить кому-то на пятки (поскольку я все больше вышагивал с уверенностью зрячего человека), — останавливала меня или легким нажимом руки направляла в нужную сторону. И еще приговаривала что-нибудь, словно только что случившееся не происходило вовсе. «Тот малый, он лошадей объезжал, — щебетала она, будто не слыша, как сигналит машина или сыплет проклятиями водитель, — тот малый, он такой забавный. Попадает в одну передрягу за другой, едва жизни не лишается, а лицо ни разу не изменилось. И, знаете, он любит девушку и сам не знает, что с этим поделать. Это так мило и глуповато. Я рада, что фильм все еще показывают. Я бы его вечно смотрела. А вы выбрали самый подходящий аккомпанемент, дядя Гомер. Я бы на его месте сошла с экрана и пожала вам руку, серьезно».

Просто невыносимо рассказывать, что стало с Марией Элизабет Риордан. Ночи не проходило, чтобы я не вспоминал, как, когда она уезжала в школу, мы все стояли на тротуаре, ожидая такси, которое отвезет ее и ее единственный чемодан на Большой Центральный вокзал. Я слышал, как подъехала машина, и все принялись прощаться: Лэнгли покашливанием прочищая горло, Шивон со слезами, а миссис Робайло благословляя из дверного проема на площадке крыльца. Они рассказали мне, как прелестно выглядела Мэри в изящном пальто — это был наш ей подарок. Она была без шляпы в то прохладное ясное сентябрьское утро. Чувствовалось, как и теплом овевало, и ветерком сквозило. Я коснулся ее волос и почувствовал, как взметнулись легкие прядки. А когда я обхватил руками ее лицо, прелестное тонкое личико с решительным подбородком, с жилками, пульсирующими на висках, худым прямым носиком и мягкими улыбающимися губами, она взяла мою руку и поцеловала ее. «Прощай, прощай, — шепчу я про себя. — Прощай, любовь моя, девочка моя, дорогая моя. Прощай». — Словно бы это прямо сейчас происходит.

Только вот воспоминания не временем порождаются, они отделяют себя от времени. Все это было много позже дней нашей бесшабашной и расточительной молодости, когда мы с Лэнгли почти каждый вечер выбирались в какой-нибудь ночной клуб, где леди с закатанными чулками и в коротеньких юбочках садились к тебе на колени, пыхали дымом тебе в лицо и украдкой ощупывали твой пах, проверяя, чем ты располагаешь. Некоторые из клубов были довольно элегантны, с вполне приличной кухней и хорошим танцполом. Другие ютились в подвалах, музыка там доносилась из радиоприемника, стоявшего на полке и транслировавшего выступление какого-нибудь свингующего оркестра из Питтсбурга. Впрочем, куда идти, значения не имело, можно было умереть от джина в любой из этих клоак, где повсеместно царил один и тот же настрой: люди смеялись над тем, что было вовсе не смешно. Зато приятно было чувствовать себя своим в том или ином клубе: перед тобой распахивали дверь и приветствовали, как какую-то важную птицу. В те странные ночи сухого закона, стоило только закону изречь: «Никаких пьянок», — как все напивались в стельку. Лэнгли говорил, что нарушающий запрет бар был подлинным рассадником демократии. Это было правдой: в одном из таких баров, «Кошачьи усы», я подружился с одним гангстером, который попросил называть его Винсентом. Я понял, что он самый настоящий бандит, потому что, когда он смеялся, остальные мужчины за столом смеялись вместе с ним. Его ужасно заинтересовала моя слепота, этого Винсента. «На что это похоже — когда нет зрения?» — спросил он. Я сказал ему, что это не так уж и плохо, что я нахожу разные способы преодолевать эту беду. «Как?» — спросил он. Я сказал, что, выпив несколько рюмок, я вновь обретаю что-то вроде зрения. Если честно, я сам в это верил. Понимал, что у меня просто галлюцинации, и я и в самом деле вижу, но только сугубо в собственном воображении и фантазиях, создавая зрительные образы из того, что доносили мои другие чувства, добавляя для детализации свои суждения о характере, пристрастия к одному или отвращение к другому. Естественно, когда ты трезв, то делаешь такие же умозаключения, это я понимаю, но в тот момент, когда синапсы в моем мозгу пылали от паров алкоголя, доходчивость упорядоченных впечатлений доходила до своего рода видений. Естественно, я во все это не вдавался, просто сказал, что при таком обилии шума, музыки и выпивки, ну и, разумеется, табачного дыма, такого густого, что в нем плавать можно, я довольно прилично могу различать тени.

«Сколько пальцев я показываю?» — спросил гангстер. «Ни одного», — ответил я. Этот старый трюк был мне известен. Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу. «У этого придурка котелок варит», — сказал он. Голосок у него был тоненький, пришептывающий, лишенный звучания, если не считать присвиста, возникавшего в верхних регистрах, словно бы у его обладателя одно из легких продырявилось. Он зажег спичку, придвинул ее поближе к моему лицу, чтобы рассмотреть бельма на моих глазах. Потом попросил меня описать, каким я его себе представляю. Я потянулся ощупать его лицо, но один из его подручных заорал и ухватил меня за запястье со словами: «У нас так не принято». «Все в порядке, отпусти», — велел Винсент, так что я ощупал его лицо, почувствовал впавшие щеки с оспинами, острый выступающий подбородок, нос крючком, голову, расширявшуюся кверху, густые волнистые влажные волосы, точно птичьи перья поднимавшиеся от треугольника на лбу. Он весь подался вперед, чтоб мне было удобнее, и мне представился ястреб, вероятно, нарядившийся в костюм и сорочку с запонками. Я сказал ему об этом, и он расхохотался.