Жиль Легардинье - Совсем того!

— Я не осмеливаюсь…

— А я не прочь рассказать об этом. Я еще никому здесь не рассказывала. История проста, месье Блейк: он уехал. Он был заместителем директора в «Реле де Дормёй». Ради него я научилась готовить. Я думаю, мы любили друг друга. Я была счастлива с ним. Спустя несколько лет ему предложили место шеф-повара в вашей стране. Он предложил мне поехать с ним, но я отказалась.

Одиль перестала есть. Она уставилась в тарелку, рисуя вилкой узоры на пюре.

— Он пытался меня уговорить, — подняв глаза, продолжала она, — но я ни в какую. Я боялась. Мне так странно об этом говорить, я так долго не могла признаться себе в этом… Я боялась перемен, боялась все бросить и уехать. Какая дура… Еще я боялась, что, став шефом, он решит, что я не так уж и хороша для него. Мы расстались. Через полгода я уволилась из «Реле» и сделала все возможное, чтобы работать на кухне и при этом избегать всего, что напоминало бы мне большой ресторан. Я пробовала работать в школьных столовых — кормила детей полуфабрикатами, а им хотелось рубленого бифштекса с жареной картошкой. Работала в двух домах престарелых, а потом увидела объявление и приехала похоронить себя здесь. Вы, наверное, считаете меня слишком пафосной…

— Потому что вы жалеете о прошлом? Ну, конечно, нет.

— А вы жалеете о прошлом?

— Еще как жалею. Но в моем возрасте жалеют не столько об ошибках, сколько о людях. Мне их так не хватает…

— Вы тоже любили. Это чувствуется — по манере держать себя, отношению к жизни. От вас что-то такое исходит… Несмотря на свои недостатки, Мадам тоже относится к этой категории.

— К категории тех, кто познал любовь, а потом ее потерял?

— Можно сказать и так.

— В отличие от нас, Одиль, вы не вдова. Вы никогда не пытались навести справки о вашем шефе?

— Он наверняка устроил свою жизнь, преуспел… забыл уж обо мне.

— Ни разу не пытались?

— Ни разу. Мне так стыдно.

— И готовите только для кота…

— Он меня не судит.

— А если я вам скажу, что я об этом думаю, вы станете, несмотря ни на что, готовить мне ваши чудесные блюда?

Одиль улыбнулась, но ничего не сказала.

Почему бессонной ночью время идет так медленно? Почему в голову лезут грустные мысли? Блейк лежал в постели и думал об Одиль, Манон, Филиппе и даже о Янисе. Все они жили какой-то странной жизнью, все оказались здесь разными путями. У каждого, сколько бы ему ни было лет, за внешними проявлениями, за маской, которую он на себя надел, чувствовался душевный надлом… Эндрю вздохнул. Он находился во Франции всего несколько недель, а уже размышлял бог знает о чем.

В окно, которое он никогда не занавешивал, лился мягкий лунный свет. В доме было тихо. Все спали. Эндрю представил себе Филиппа в его домике, Манон в ее одиночестве, Одиль на другом конце коридора и Мадам в ее всегда темной спальне.

Ночная тишина уводила мысли в прошлое. Как справиться с накатившей волной воспоминаний, с нахлынувшими чувствами? Есть ли возраст, начиная с которого человек теряет способность переживать? Мы стали жить дольше, может, поэтому сердце, перейдя какой-то предел и не имея больше сил для новых чувств, живет тем, что уже пережито? И ему приходится перебирать старое, чтобы сохранить только самое главное. Есть ли у него, Эндрю, день, который он бы хотел пережить заново? И какие дни он хотел бы забыть? Если бы появилась добрая волшебница и предложила ему вернуться назад, какой момент своей жизни он выбрал бы? Чтобы ответить на этот вопрос, надо честно признаться, чего больше всего не хватает, о чем ты больше всего жалеешь. А в общем-то хорошо, что никакая волшебница не придет и не предложит ничего подобного. Если не можешь что-то забыть, гони прочь мысли об этом. Жить настоящим, жить сиюминутными заботами — это, наверное, самое лучшее решение.

Часто, когда Эндрю не знал, как относиться к какому-то человеку или ситуации, он представлял себе, что по этому поводу сказала бы Диана. Она говорила много и обо всем, но когда речь заходила о действительно важном, она умела сказать только самое необходимое. Всего несколько слов о жизненном выборе, о поступке знакомого. Она никогда не была агрессивной, редко — снисходительной, всегда — справедливой. Странно, но Эндрю не мог вообразить, что сказала бы Диана об обитателях замка. Зато тихий внутренний голос, всегда звучавший в нем, настойчиво твердил, что другим, в конце концов, было ничуть не лучше, чем ему, даже, пожалуй, наоборот. Они тоже были одиноки, и у них имелись гораздо более веские причины для тоски. Он не испытывал денежных затруднений, как Мадам. Он жил уединенно потому, что, в отличие от Филиппа, сам этого захотел. Он не сделал ничего такого, что напоминало бы ему, как Одиль, о загубленной жизни.

Смешанное чувство медленно, но неотвратимо зрело в нем. Он испытывал злость, вину и досаду одновременно. Способен ли он рассказать о своих горестях так же просто, как Одиль? Конечно, нет. Хотя и у него было много такого, о чем он действительно жалел. Хочется ли ему, отгородившись от мира, жить одними воспоминаниями о любимом человеке, как мадам Бовилье? У него не хватило бы на это сил, хоть он и вознес Диану на пьедестал. Будь он в жизни так же честен и бескомпромиссен, как в мыслях, он бы погиб. Но на это ему не хватало мужества. Он вдруг с ужасом открыл для себя правду: несмотря на свои невыдуманные страдания, на порой трудное положение и сетования, он не был готов отказаться от жизни. К добру ли такое открытие?

— Во Франции всегда начинают белые… У вас так же?

— Во всем мире так же, с тех пор как в Лондоне в 1851 году во время Всемирной выставки прошел первый шахматный турнир.

Управляющий все прекрасно устроил для их первой партии в беседке. На пластмассовой тарелке лежали две пачки сухого печенья, рядом в честь гостя стоял термос с чаем, чуть в сторонке покоились одеяла — хоть и потрепанные и даже местами дырявые, но все же спасающие от осенней прохлады.

Сосредоточившись, Манье двинул вперед пешку. От напряжения он даже высунул кончик языка, словно ребенок, целиком погруженный в свое занятие. Блейк сделал ответный ход.

— Подкрепиться не желаете? — спросил Манье.

— Спасибо, не сейчас.

Происходящее напомнило Блейку игры с кузиной, когда он ребенком проводил летние каникулы в деревне. Отец тогда работал на фабрике, и мать, которой нужно было следить за ремонтом в доме, отправляла его за несколько десятков миль, на свежий воздух, чтобы он не путался у рабочих под ногами. В доме его тетки все были взрослые, за исключением Дебби. Вынужденный играть с этой фанаткой кукол и модных показов, Блейк впервые в жизни пожалел, что у него нет брата. С кузиной ему было не так весело, как с мальчишками, кроме разве что игры в обед. Они наполняли свои тарелки землей и камешками. Вино им заменяла вода из лужи. Эндрю вспомнил, как однажды Дебби, сделав вид, что пьет, обнаружила в кружке большого извивающегося червяка. Ее вырвало прямо на стол. Когда им исполнилось по восемь лет, они получили право уносить в свой уголок под ивой настоящую еду. Эндрю годами не вспоминал об этом, но сейчас, когда он сидел напротив Филиппа в старой беседке, к нему вернулось то давнее ощущение свободы.