Олег Беломестных - Другой

Долго сидели и вспоминали приятели свое армейское прошлое, Николай угощал свежей рыбой, хвастал уловами, описывал прелести деревенской жизни. Сергей Васильевич вглядывался в его располневшее лицо, в румянец и множество мелких морщин возле глаз и пытался понять, как мог превратиться в зажиточного помещика когда-то бесшабашный, ничего не жалевший и не желавший Николай…

К вечеру стало темнеть, пошел серый дождь. Улицы с разбитым асфальтом обезлюдели, ложбины стремительно наполнялись водой. Сергей Васильевич вновь смотрел за окно, в палисадник, где частые капли бесконечно ударяли в листья тополя, настойчиво срывая самые слабые из них и быстро роняя на холодную землю.

Шальной подросток промчался на старом мотоцикле, разбрызгивая грязь. Куда-то, к себе домой, запоздало прошествовала важная, с набухшим выменем, коза. Черная ворона пила из лужи, опуская в нее огромный жесткий клюв, поднимая его и недовольно оглядываясь вокруг. Трое парней вышли из магазина по шаткой доске, прокинутой над залитым крыльцом. Они бережно и цепко несли водку в руках, возбужденные в предвкушении ночного угара.

Поселок засыпал под шум дождя в ранней темноте…

Дождь кончился в середине следующего дня. Было хмуро, но чувствовалось, что больше его не будет. Николай вывел из-под навеса мотоцикл, они закинули в люльку рюкзак Самохина, немного сухих дров, резиновые сапоги и ведро с картошкой.

Не всякий рыбак ездил к Глухому озеру, причиной тому была плохая дорога, которую вообще трудно назвать дорогой. Некоторые дотошные рыбаки на мотоциклах, велосипедах, просто пешком проторили еле заметную линию, которая вела вверх до подступа к горному хребту, за которым, в ложбине, между высоких гор, находилось озеро. Перевалить хребет можно было только со скарбом на спине. Мотоцикл ревел, не вытягивал ездоков по узкой, с выступавшими корнями, промоинами, колее. Порою он совсем глохнул от перегрева, не выдерживая медленного подъема, тогда им приходилось высаживаться. Николай курил и рассказывал с улыбкой о прошедшем лете, удачной рыбалке и, вдруг опечалившись, о недавней смерти своей собаки, которой кто-то воткнул в глотку черенок лопаты.

Невеликий по расстоянию путь был долгим по времени, однако картины южной приозерной тайги скрашивали дорогу. В гуще смешанного желто-зелено-белого леса поражали видом старые реликтовые тополя огромной высоты и толщиною в четыре обхвата, обезображенные старостью стволы были покрыты толстым слоем мха. Меж деревьев густо желтели стебли огромных папоротников и высохшие уже спицы высоченных зонтичных растений. Сине-зеленые ели долгими пиками вытягивались к небу, раскидывая в вышине остроугольную бахрому веток. И все это в соседстве с посеревшими от влаги березами.

Через три часа, измучив мотоцикл, Самохин и Стрелецкий добрались до подножия хребта. Разделив и навьючив на себя вещи, они продолжили путь по отвесному склону, хватаясь за ветви кедрового стланика. Сергея Васильевича доставала сердечная боль и одышка, они часто присаживались отдохнуть. Вершина горы была безлесой, на камнях ее росли мхи и лишайники, местами курчавилась пахучая богородская трава. С высоты хребта им открылся окруженный лесом поселок и — по-осеннему черная и неспокойная ширь Байкала, ограниченная синими хребтами другого берега. Они так долго взбирались, что изменился сам воздух, на этой высоте он стал казаться особо чистым, небесным. Где-то за огромной толщей одолеваемой горы их ждала запертая и вознесенная к небу чаша тихой воды…

Озеро открылось все и сразу, неправильно угловатое, сформированное склонами трех гор. Оно было невелико и почти не имело пологих берегов, горные склоны уходили в глубину его темной воды. Озеро называлось Глухим, наверное, по особой тишине, царившей в зажатой горами впадине. К общему впечатлению добавлялся вид густого елового леса, с проседью редких берез, и черной, как нефть, воды. Деревья покрывали внутреннюю поверхность горной чаши, подступая вплотную к воде.

Они пошли вниз к узкому участку берега между двух гор, единственному, где можно было полого разместиться возле озера. Да там и был собран из немногих бревен домишко, совсем маленький, замшелый, как и деревья вокруг. Виден он был только наполовину — врос в землю и до верха окошка зарос сухой травой. Высоко лишь торчала ржавая жестяная труба. Внутри избушки не было ничего, кроме железной печурки и нар из грубо отесанных полубревен. Стекла в окошке не было, Самохину пришлось отрезать кусок полиэтилена от дождевика и натянуть на кривую раму.

Николай оставил его, пообещав приехать ровно через неделю. Самохин проводил взглядом скрывающуюся средь деревьев фигуру товарища. Теперь он остался один с озером, среди близких к небу гор. Он обошел вокруг избушки, увидел следы давнего, не этого года, костра, затем присел на сваленную вершиной в воду старую ель и стал смотреть на темную, без блеска, гладь озера. Солнце уже прикасалось к горам, его остывающие лучи не пробивали мрака густого леса. Тишина — и ни одного живого голоса вокруг. Он оглядывал лес и старался понять, почему здесь нет птиц — наверное, это озеро высоко поднято и замкнуто грядой. Внимательно вслушивался, но, кроме легкого движения воздуха в ветвях, ничего не слышал.

Он наклонился к воде, ему стало неудобно, тогда он вытянулся вдоль елового ствола, придерживаясь рукой за ветвь, приблизился глазами к самой поверхности озера. Лицо ощутило водный холод. Сквозь темную толщу он разглядел совершенно круглый шар, засучив рукав, протянул к нему руку, вытащил ледяной камень, покрытый блестящей слизью. Здесь, без чужих глаз, его вдруг охватила детская страсть исследования, желание обойти весь берег, осмотреть каждое дерево и травинку, найти сухой лист и отправить его кораблем по большому океану. Стесняться здесь некого, можно стать младенчески любопытным и беспечным.

Ему вспомнилось другое озеро, яркое, радостное и звонкое, на которое привез его когда-то, целую вечность назад, отец. На утлой фанерной лодчонке они плавали от одного берега к другому. Отец, смеясь, давал ему весла, которые в детских руках неловко вырывались из воды. Лицо отца было молодым, волосы по-цыгански черными и кудрявыми, матовый загар покрывал его крепкое тело. И глаза — радостные, живые. Но и тогда уже в них промелькивало сомнение, словно он сомневался в надежности этого мимолетного счастья. С годами взгляд отцовых глаз потускнел, они стали тревожными, недоверчивыми и — самое страшное — равнодушными. Сергей Васильевич до сих пор испытывал чувство вины перед отцом, может быть, в том, что недостаточно любил его, не понимал. Не было у них искренних бесед, казалось, не нужны они близким людям. А теперь вот хотелось многое спросить, о многом поведать отцу, но — поздно.