Виктория Беляева - Корпорация

Она видела эти его тайные движения, и они не вызывали в ней понимающей усмешки. Он ведь тоже боялся ошибиться, ведь может же этот несгибаемый человек бояться хоть чего-то!…

И она позволила ему заглянуть в себя. Перестала прятаться. Хочешь увидеть? Смотри! Я как на ладони, я открыта тебе. Если за столько лет не нашлось сил погасить в себе эту тихую и больную любовь – не удастся и дальше. Так стоит ли пытаться? Стоит ли делать вид, что ничего не происходит?

Он все видел и все понял. И теперь остается только ждать его решения…

Словно очнувшись, она остановилась под фонарем, огляделась. Кажется, не так уж далеко от гостиницы. Глянула на часы – без десяти два. Хм… И как она будет выглядеть завтра – невыспавшаяся, с синеватыми тенями вокруг глаз?… В последний раз замерла, глядя на реку.

Два моста – слева и справа – освещенные несильными прожекторами, казалось, висели в темном воздухе. И вдруг случилось что-то – дрогнули, покачнулись гнутые полотнища и медленно поползли вверх. В небывалом синеватом ночном свете разводили мосты.

Директор Правового департамента Тамара Железнова стояла на петербургской набережной, смотрела на вздымающиеся дуги плакала.

Вечер того же дня. Москва.

Она плакала. Совершенно точно, она плакала!…

Пузатый человек на сцене, страшно шевеля бровями, пел что-то на удивление незамысловатое, даже ему, Малышеву, понятное. Знать бы еще, о чем это он… Нет, неплохо, конечно. Да что там говорить – здорово поет чувак, но чтоб плакать…

Пузан, всемирный любимец-тенор, допел последнее долгое-долгое слов и горестно умолк. Зал взорвался аплодисментами. «Браво» и «Бис» орали так истово, как если бы за собственную жизнь голосовали. Малышеву заложило уши, но он мужественно громыхал ладонями и поглядывал искоса на Настю. В ее глазах все еще стояли слезы, но она улыбалась так светло, что от сердца отлегло – ладно, пусть поплачет, если ей от этого лучше.

Настя, с едва сдерживаемым радостным взвизгом принявшая его приглашение на концерт, сегодня вдруг оказалась в настроении совсем не праздничном. Заехав за ней в задрипанное Перово, он получил на руки совершенно унылую и упавшую духом девицу. Более того – покрасневшие веки недвусмысленно информировали о недавних слезах. На деликатные вопросы Настя лишь виновато мотала головой и бормотала: «Ничего страшного не случилось» – и все извинялась.

Малышев обиделся. Вот тебе и восхищенная благодарность! Он так рассчитывал доставить ей удовольствие, так хотел посмотреть на радостное, оживленное личико, и – на тебе! Страдальчески сведенные брови…

А Настя, не замечая настроения нарядного господина, сердито сопевшего по правую руку, просто сидела и слушала: музыку, голос, саму себя. В который уже раз повторялось это волшебство – теплая волна музыки смывала все обиды и проблемы, вообще все сиюминутное, и ничего не оставалось в ней от прежней Насти Артемьевой, уставшей и вечно торопящейся. То, что не имело отношения к ее телу, но было, собственно, самой Настей, – внутреннее ее существо, именуемое обычно душою, – уходило куда-то, растворялось в целебных потоках и возвращалось с финальными аплодисментами до блеска отмытым, светлым, прозрачным.

Такое было всегда, когда доводилось слушать хороших исполнителей, но сегодня все воспринималось еще острей, еще болезненнее и радостней. Может, дело было в том, что в первый – и в последний, наверное, – раз ей пришлось слушать величайшего из теноров мира. Может, так обострила чувства недавняя ссора – безобразная и некрасивая сцена, из-за которой она едва не отказалась прийти сюда, и только понукания настырной сестры заставили ее унять обиженные слезы, одеться и выйти к сияющему внизу автомобилю. А может, дело было вовсе в чем-то третьем, что имело отношение к сидящему справа белокурому человеку.

Настя покосилась на Малышева. Он не отрываясь смотрел на сцену, и губы его были плотно сжаты. Сладко-сладко, нежно-нежно начинал певец первые такты арии из «Любовного напитка», и Настя под эти звуки остро почувствовала свою вину и легонько тронула ладошкой руку, лежащую на соседнем подлокотнике. Рука вздрогнула, Малышев обернулся.

– Спасибо вам, – шепнула Настя, – Это так чудесно… Спасибо!

Сжатые губы разошлись в улыбке. Он был красив. Впрочем, все вокруг было красиво сейчас для Насти.

… Смеркалось, когда они вышли из Кремлевского дворца.

– Съездим поужинаем? – предложил Малышев.

Он твердо решил держаться намеченного плана. Ужин, вино – и непременно в нумера! Хватит, в самом деле, ходить вокруг да около… О том, что данный сценарий однажды уже провалился, Малышев старался не думать. То тогда, а то теперь. Настя к нему попривыкла, смотрит с доверием, вот и под руку позволила себя взять, не дернувшись…

– Может, прогуляемся лучше? – она подняла к нему личико, белевшее в сумерках.

Малышев вдохнул, выдохнул, мысленно досчитав до восьми:

– Давайте прогуляемся. А потом – ужинать!

Они шли некоторое время молча по аллейке Александровского сада.

– Так что случилось, Настя? На вас лица не было, когда я приехал… – осторожно вернулся Малышев к оставленной теме.

Тут был свой резон. У девушки проблема, ей, скорее всего, требуется помощь – и вот он, рыцарь в сияющих доспехах, спешит на выручку и спасает ее от всех на свете страховых случаев…

Настя молчала.

– Я не просто так спрашиваю, – снова подступил Малышев, – Может быть, я сумею вам помочь? Решу вашу проблему?

Настя вдруг усмехнулась:

– Вот вы-то, Сергей Константинович, точно не поможете.

– Почему это? – он даже остановился.

– Потому что моя проблема, как вы выразились, вы и есть.

Она совершенно не собиралась ничего ему рассказывать. Это было бы предательством. Она не может, не должна жаловаться совершенно чужому человеку на того, кто был и остается главным в ее жизни. Но музыка сделала свое черное дело: ни охоты, ни сил говорить неправду у Насти не осталось.

– Я сегодня поссорилась с человеком. Очень сильно, мы никогда раньше так… Из-за того, что я приняла ваше приглашение.

– С каким человеком?

– С моим женихом.

– С женихом?!

Они стояли посреди аллеи, и люди огибали их с обеих сторон, снова смыкаясь в единый поток.

– А что вас так удивило? – спросила Настя с холодком, – Я что, произвожу впечатление девушки одинокой и всеми брошенной?…

Да. Именно такое впечатление она и производила. Не столько брошенной, сколько потерянной, забытой, неприкаянной, которую немедленно надо найти, отогреть и спасти от злобного мира.

Жених? Какой еще жених?! Его не может быть, не должно. И вообще, она ни о чем таком и не… Стоп! А с чего она должна была об этом рассказывать? Ее кто-то спрашивал об этом?