Янош Хаи - Парень

Она пошла со своей проблемой к психологу: одна из подруг сказала, что это наверняка какая-то фобия, ведь невозможно поверить, чтобы двадцатилетний парень был на такое способен. Психологу было лет тридцать, он сообщил девушке, что был в семье поздним ребенком, потому что родители его, когда вернулись из Освенцима, обнаружили, что оба потеряли тех, кого любили. То есть отец-то потерял не буквально: его любовь не умерла, а сумела бежать из Венгрии, она была из богатой семьи, и тогда уже существовала такая штука, как Еврейский Совет. Ах да, спохватился психолог, я ведь еще не сказал, что мы евреи, но думаю, ты сама сообразила, когда услышала про Освенцим. Сообразила, ответила девушка. В общем, через этот Еврейский Совет, я уж не знаю, каким образом, но в конце концов невеста моего отца, которую ее родители, правда, все равно не хотели за отца отдавать, потому что он из бедных был, никакого наследства, только служба, скудное жалованье, он чиновником был, тогда молодой еврей на какую карьеру мог надеяться в жизни, в общем, суть в том, что невеста вместе с родителями оказалась в Штатах. Там семья открыла бюро юридической консультации, этим они вообще-то и дома занимались. Но вот мамочкина любовь, она да, она потерялась совсем, от нее ничего не осталось…

В общем, жизнь у них была не жизнь, а дерьмо, то есть все эти потери сделали ее дерьмом, заставили их все пересмотреть, переоценить, пересмотреть даже отношение к собственному прошлому, ко всему миру, так что они и любить уже не могли, а друг с другом их свела скорее боль, потери свели, в конце сороковых годов, так что союз, из которого он родился, любовью вряд ли можно назвать. С этим, по всей очевидности, связаны и его трудности, ведь проблема его личной самоидентификации на самом деле вытекает из судьбы его родителей. Он уже предпринимал некоторые усилия, чтобы стать евреем в полном смысле слова, но он так мало знает обо всем этом, что не очень-то хорошо себя чувствовал среди настоящих евреев. Потому что излишне и говорить, родители обо всем этом и слышать не хотели, ему говорили, что он венгр, и скоро эта проблема вообще рассосется, потому что не будет такого, что этот — венгр, тот — чех, тот — румын, а будет лишь — человек. Все будут одинаковы. Он, когда маленьким был, — и он засмеялся — думал, что все — индейцы, все будут индейцами. Даже венгры. Потом, пару лет назад, попробовал стать полным выкрестом. Принял католическую веру, пошел к священнику, который вообще-то тоже по рождению был еврей. Все было терпимо до тех пор, пока он не начал ходить на мессу: он чувствовал, что на него смотрят, потому что он убежден, нет на свете человека, который выглядел бы больше евреем, чем он.

Когда психолог принялся анализировать, кто и как на него смотрит, девушка перебила его и сказала, что она, собственно, пришла сюда, по совету подруги, не потому, что ей интересны проблемы психолога, а совсем наоборот: потому что у нее есть свои проблемы. Может быть, что-то в том роде, что психолог почувствовал в церкви, например, в тот момент, когда прозвучало: за нас принял смерть на кресте, — в общем, ему там показалось, будто все оборачиваются и смотрят в его физиономию, дескать, и ты ведь там был, верно ведь, ты тоже причастен к этой истории, так ведь, или твой отец, или отец отца, или его отец, и тут он почувствовал, что все верующие, вся эта армия занята тем, что отсчитывает его происхождение от христовых времен, что они видят, как он, одетый в дурацкий еврейский лапсердак, стоит с прочими перед Пилатом и кричит: распни, распни его! Короче говоря, меня преследуют, сказала девушка, я это чувствую, но преследуют не все христиане, а один человек. И я не знаю, что делать, и вообще не знаю, это в самом деле так или мерещится мне. Не думаю, что именно это вы чувствовали, когда в церкви читали «Верую».

Психолог очень был удивлен, что эта девушка пришла к нему не потому, что интересуется его жизнью, а как пациент, и немного даже растерялся: что ему с ней делать, взять с нее деньги и выслушать, что ее беспокоит, или попрощаться? А может, перевести ситуацию, отношения психоаналитика и пациента, в плоскость интима. До сих пор он в подобной ситуации предпочитал последний вариант, но сейчас был один казус: у одного из его коллег пациентка взяла и повесилась прямо в его кабинете, причем интимных отношений у пациентки с этим, в профессиональном отношении совершенно безупречным коллегой практически не было. Если он несколько раз и уложил ее, то, так сказать, по-дружески, ну или для профилактики, а придавать этой связи активный характер он вовсе не намеревался, потому что был женат, пациентку же считал неуравновешенной, которая легко может неправильно истолковать такого рода гуманитарную помощь, когда врач, занимающийся психоанализом, иногда пускает в дело и свои мужские ресурсы. Но пациентка ни за что не хотела отказываться от психотерапии, и тогда коллега решил — и сообщил ей об этом как раз на последнем перед инцидентом сеансе — прекратить лечение: он ссылался на этические проблемы, которые существуют в его профессии, на чувство ответственности, клятву Гиппократа и все такое, — и в конце концов сказал: все, точка. На следующий день, еще до прихода психолога, женщина была уже там и, обратившись к ассистентке и сославшись на близкие отношения между ней и доктором — на которые, кстати говоря, ассистентка смотрела довольно хмуро, поскольку сама давно претендовала на статус любовницы доктора, но эта чокнутая дура оказалась на ее пути, — короче говоря, ассистентка в конце концов впустила женщину в кабинет, и та, не говоря ни худого ни хорошего, повесилась на карнизе.

Психолог, приехав в клинику и поставив машину на служебной парковке, бросил взгляд на свое окно, которое находилось на четвертом этаже, и увидел, что в окне, рядом с отдернутой шторой, висит что-то вроде пальто, и это пальто, как оказалось позже, когда он с грохотом, рассерженно распахнул дверь кабинета, нет, что она о себе вообразила, преследовать его вздумала, да он ее сейчас к чертовой бабушке, — словом, распахнув дверь, он увидел, что это не пальто, а тело его бывшей пациентки. Ну, начались расследования, одно за другим: служебное, о котором распорядился главврач клиники, и, конечно, полицейское. Счастье еще, что доказать тут ничего нельзя, так что в тюрьму коллега, по всей вероятности, не загремит, но, с другой стороны, трудно представить, что найдется много больных, которые захотят прийти к нему, чтобы узнать, как им избавиться от своей тревоги, или от депрессии, или, если уж на то пошло, от своего второго я, которое в последнее время ну совершенно пошло вразнос. Все это пришло в голову нашему психологу, и он, вздохнув, отказался от девушки, которой добивался наш парень и которой хотели бы добиться едва ли не все парни в вузе, а заполучил в конце концов тот, недолго проживший, молчаливый студент из группы венгерской литературы и истории, — и, вздохнув, бесстрастным тоном, характерным для психологов, посоветовал ей: вы просто скажите ему «нет». И все? — спросила девушка. Разве вы не этого хотите? — спросил психолог. Этого, только я думала, дело тут сложнее. А, чепуха, сказал психолог, вот теория относительности — это да, это сложно, а ваш случай — пустяк.