Янош Хаи - Парень

Все эти многие, позабытые судьбы — все они, так или иначе, прямо или косвенно, влияли и на жизнь нашего парня. Собственно говоря, дело можно представить так: весь мир — это заговор, который остальные люди плетут против нас. Они, остальные, и живут-то ради того, чтобы обиды, скопившиеся в их жизни, в один прекрасный момент взять и обрушить на нас, причем таким коварным образом, что ты и опомниться не успеешь, как окажется, что ты стоишь с ножом в руке и собираешься кого-то зарезать. Что ты уже одной ногой в тюряге, как наш парень из-за этой идиотки. Нож все еще был у него в руке, когда пришел домой третий парень, живший в этой квартире. Он и вынул нож из рук нашего парня, дескать, давай лучше выпьем. Уже сидя за вином, наш парень подумал, что не надо было бы, пожалуй, отказываться от специалиста, от того психолога, которого ему рекомендовали раньше и у которого была и та красивая девушка: психолога этого здесь знали, он иногда бывал в той корчме, что и они, и рассказывал про еврейские праздники, из которых особенно любил Йом-Кипур, когда можно все свои прегрешения переписать на листок бумаги, а листок бросить в Тису; собственно, родоначальником психоанализа, объяснял он, был не Фрейд вовсе, а Йом-Кипур; ну и конечно, он еще говорил о фашистах, о венгерском нацистском отребье, потому что невозможно ведь, упомянув евреев, забывать об этих вещах. Наверняка эти специалисты правы, думал тот однокурсник, который пришел домой и вынул нож у нашего парня из рук. Нельзя, разинув рот, слепо верить всяким красивым пустышкам, вроде «любовь» и все такое, потому что душа — это куда более сложная штука. Ты, скажем, уверен, что вырезал очаг воспаления или там гнойный нарыв, а ничего подобного. Нарыв, хоть его и не видно, но остался на месте, и когда ты снимешь то, что его прикрывает, бинт, повязку — назовем так любовь, потому что так называл ее и тот психолог, — в общем, когда ты прикрытие снимешь, нарыв опять станет видимым, то есть он был только замаскирован. И, хотя парень, который пришел, не мог привести в пример психолога, потому что не в том состоянии был, — словом, примером тому могла бы быть судьба самого психолога, ведь ему едва исполнилось сорок, когда у женщины, в которую он был влюблен… Но начнем с начала.

Значит, была женщина, и они какое-то время уже были вместе, когда психолог загрипповал, и тогда он сказал этой женщине: вот тебе еще одно доказательство, что антисемитизм — в корне неправильная вещь. Что-что? — спросила женщина — так она удивилась, что психолог не попросил, скажем, принести витамин С или купить бумажных салфеток, потому что старые кончились, а вспомнил про евреев. А то, сказал психолог, что в том случае, если бы, например, я как еврей не схватил грипп, то антисемиты были бы правы. У женщины аж сердце на секунду замерло, а потом забилось как-то не так: что-то тут очень-очень не то, она, правда, психологию не изучала, а, получив аттестат зрелости, сразу устроилась в банк, но от сожителя своего, психолога, много слышала про всякие душевные аномалии, про искажения и расщепление личности, — словом, в этот момент она решила: пора ей расстаться с психологом. И так и сделала. Кстати, позже, в Америке, куда она попала, ей однажды довелось встретиться с той девушкой, пускай уже далеко не девушкой, в которую в свое время был влюблен наш парень и которую потом начал было лечить тот самый психолог. Посмотрели они друг на друга, и у них появилось такое ощущение, будто между ними есть какая-то непонятная связь, они словно были даже знакомы когда-то. К сожалению, у них не было времени выяснить, что в основе этого ощущения лежит не то, что обе они венгерки, а то, что обе знакомы были с психологом. То есть — отпечаток его личности, который сохранился в каждой из них. И об этом — о том, что их судьбы когда-то пересеклись, пускай и не прямо, — не знал и никто другой, поскольку там не было никого, кому была бы известна история жизни обеих и их отношение к психологу… Раз уж мы вернулись к нему, то скажу еще, что как раз тогда, после разрыва с той женщиной, которая служила в банке, он ступил на путь поисков каких-то идеологических ориентиров, идейной платформы, на которую можно было опереться и которая заменила бы ему иссякающие мало-помалу источники жизненной энергии.

Подобно многим мужчинам его возраста — ему было около сорока, — живущим в наркотической зависимости или от денег, или от национального чувства, или от чего-нибудь еще, скажем, от профессионального долга, наш психолог пытался осмыслить свое бытие под углом зрения еврейской судьбы. Мы могли бы подумать, что идеология, которую мужчина избирает, чтобы компенсировать прогрессирующую вялость собственного члена, окончательно вычеркивает этого мужчину из сословия самцов, потому что такому мужчине женщина одно может сказать: пошел ты в жопу. Но нет. Совсем напротив. Кстати, наш психолог сам был этим весьма удивлен. Он не просто не утратил контакта с противоположным полом, но реноме его в этой сфере скорее резко выросло. Стоило ему, например, начать рассказывать, что в Иерусалиме, у Стены Плача, он испытал некое метафизическое чувство, словно ему явился господь, как явился он Моисею на горе Синай и, пока остальные евреи, оставшись внизу, в лагере, разбитом в пустыне, и избавившись, пускай ненадолго, от осточертевшего им, вечно чем-нибудь недовольного предводителя, кинулись поклоняться золотому тельцу и занялись игрищами, как и положено, если ты поклоняешься идолу, и ели, и пили, и с наступлением вечера сношали своих классических древних баб, — словом, господь тогда передал Моисею, единственному, кто еще в него верил, скрижали с заповедями и послал его вниз, мол, ступай к своим, неси им скрижали, потому что они ждут не дождутся, чтобы ты разбил эти скрижали об их буйные головы. Правда, он, то есть наш психолог, каменных скрижалей не получил, но факт общения с богом доказывали фотографии, которые он, вернувшись, отдал проявлять и печатать: на фотографиях ясно видны были те странные вспышки света, которые он у Стены Плача видел лишь духовным зрением. Словом, когда он это рассказывал, размахивая фотографиями, то, хотите верьте, хотите нет, но дама, которая как раз была рядом, тут же запускала руку ему в штаны.

С этого времени число женщин вокруг него умножилось, но это были уже не просто любовницы: это были — последовательницы. Они верили в экстраординарные способности этого человека, они жизнь готовы были положить ради того, чтобы экстраординарные способности эти оставались в должной кондиции, они все для этого делали — но напрасно, потому что сам психолог почему-то неспособен был уверовать в собственную экстраординарность. Как-то он сидел дома один, и вдруг, неведомо откуда — ему и в голову не пришло задуматься, откуда именно, — явилась мысль: то, что он еврей, совершенно ничего не значит рядом с тем, что он человек, а то, что он человек, тоже ничего не значит — рядом с богом. Когда он все это последовательно и добросовестно, как привык в университете, обдумал, прожитая жизнь предстала перед ним как сплошной грех, а себя он увидел отъявленным мерзавцем, посланцем сатаны, кем-то таким, кто с помощью ложных мыслей, чтобы не сказать: в роли лжепророка — а для еврея это особенно недостойная роль, — обвел всех вокруг пальца. В этот момент просветления, который вообще-то случается порой с каждым, и в этот момент у тебя работает не только мозг, но и все чувства, например, сердце, — словом, он решил: все, хватит. У него был приготовлен яд, и в этот момент ему стало ясно, почему он оказался таким предусмотрительным: какая-то часть его личности уже давно знала, что он идет по ложному пути, но он до сих пор даже не подозревал, что какая-то часть его личности готовится исправить положение дел.