Геннадий Башкуев - Маленькая война

Спешу, переполненный новостями. И сталкиваюсь с Максимом Малановичем. Лицом к лицу — роста он невеликого, зато пахнет дорогим одеколоном. И у такого коротышки — дочь Рада, стройная… как тополек. «В мать», — грустно говорит Максим Маланович. Он вдовец. Справедливости ради скажу — приятный человек. Здоровается первым.

— Здравствуй, здравствуй, Аюр, — торопливо подает руку отец Рады. У мамы ладонь и то крепче. — Как мама? Береги ее…

Что это с ним? Обычно Максим Маланович — сама степенность. Любит поговорить. С мамой, например, может беседовать часами. Мама больше молчит — слушает.

— Я на работу, — стеклышки очков тревожно блестят. (В воскресенье — на работу?) Максим Маланович поправляет очки. — Но я зайду, непременно зайду…

Куда он денется! Уже и соседи шушукаются…

Собачий лай отвлек от раздумий. Между прочим, нюх у нашего участкового, как у таксы. Не добрался бы до тайника с оружием! Уже, наверное, караулит чердачный люк. Решаю лезть в штаб по пожарной лестнице. Оттуда участковый меня не достанет.

— Я с тобой! — хватает за штанину хозяин «таксы». Собака виляет хвостом.

— А ну, брысь! Оба! — отдергиваю ногу, подпрыгиваю и цепляюсь голыми руками за поручни. Они мокрые от растаявшего инея. Холод железа пронзает грудь.

Одолев уровень третьего этажа, чувствую, что выстуженная за ночь лестница превращает меня в Кая — ледяного мальчика из сказки. Руки ноют до плеч, пальцев не ощущаю вовсе. Сверху наш двор предстает во всей красе. Горы шлака у кочегарки, грязные проплешины, бурые крыши барака и сараев… Ветер усилился. Понизу полощется белье, с тополя срываются последние листья, низко гудит лестница…

Лысая подошва скользит по влажной перекладине, и я зависаю на руках. Вот что испытывает червяк на крючке!.. Двор кружится, кружится, сараи встают на дыбы, полоска горизонта гнется коромыслом… Эй, бог… если ты есть, помоги! Мама, Рада, пацаны-ы! Будь прокляты эти военные игры! Хочу жить… Жить! Мама-а!..

На помощь пришла не мама, не бог — закалка барбудос. Не зря, ох, не зря наш команданте заставлял подтягиваться на перекладине до боли в животе. Превозмогая ее, тянусь вверх, ботинок упирается в твердь… Жив! Вива Куба!

Лицо в слезах, но кто это видел?! Грудь ходит ходуном, в глазах — желтые кольца. Мертвой хваткой — за стылое железо. Отдыхаю напротив большого окна. Крашеная хозяйка кормит грудью дитя, лицо ее светится…

Еще дрожат руки, но сердце стучит ровнее. Сижу на крыше, пью воздух как лимонад. И не могу напиться. Вкусно! Скулы щиплет ветерок. До чего же вкусно жить! Радоваться рыжему солнцу, серому небу, воркующим голубям, мороженому, улыбкам девчонок, шуткам пацанов, каникулам и запаху тающего снега… Буду взрослым и добрым, заведу детей и остроносые ботинки (нет, сперва ботинки), а мама никогда не умрет. «Бом! Бом-м!» — гудит в груди колокол.

Внизу не слышат! — стирают, варят обеды, нянчат детей, скандалят, пьют водку, говорят о ценах и колбасе. За колокольней — горы; пепельные их шапки сливаются с небом, по которому быстро и неслышно летят птицы и облака. И хочется коснуться их руками… Во дворе копошатся фигурки, такие одинокие!..

12:00. Солнечный коготок царапнул бровь, я смаргиваю капельку влаги. Тиканье часов возвращает меня с облаков на пыльный чердак. А если там притаился Батиста?..

Стараюсь не греметь ботинками о железо. У смотрового окна замираю от голоса, чистого и звонкого. Это ее голос. Но что она делает в штабе барбудос?

— А здесь ничего… Даже уютно. Это и есть ваш штаб?

Я распластался на крыше, лежу тихо. Слышу собственное дыхание.

— Зачем пришла? Тебе нельзя, — ломкий басок команданте узнал бы из тысячи.

— Какой строгий! Играете в свою войну, да?

— Тебе-то что? Уходи!

— Это приказ? — фырканье.

— Если хочешь — да.

— Я же не солдат… — Короткий смешок. — О, не гневайтесь, команданте… Я правильно сказала?

Сопенье — команданте думает.

— Тебе, наверное, кажется, мальчишеская дурь…

— Угадал. Так мне и кажется.

— Мы за правду боремся… Тебе не понять.

— Где уж мне! И во имя правды разбиваете друг другу носы?

— Не поймешь. Девчонка ты. Кончен разговор.

— Ну надо же нам поговорить. Хватит бегать друг от дружки и презрительно фыркать при встрече. Я ведь тебе нравлюсь, правда?

— Вот еще! Совсем не нравишься!

— Но и не кусаюсь…

Тихий смех. Шелест болоньевой курточки.

— Не говори так… Я не маленький.

Скрипит шлак. Смешок.

— Опять убегаешь? Подойди, не бойся.

— Вот еще! Чего ты хочешь?

Я представляю, как Хромой Батор меняется в лице.

— Поцелуемся? Для начала, мм?..

Хихиканье. Не верю ушам своим. И это говорит Рада! Умница, паинька, круглая отличница.

Долгая невыносимая пауза. Ни звука. Лишь воркуют голуби, внизу слабо гавкает собака, воет в трубе ветер. Я вспотел. Черт возьми, да целуйтесь вы скорее! Шуршит болоньевая курточка. Кончится эта пытка или нет?! Я готов застрелить обоих из пистолета мелкого калибра!

Раздается плач. Банальный девчачий плач.

— Ты… ты… — задыхается Хромой Батор. — Ты бесстыжая… Так нельзя… Если по правде — ты мне нравишься… Но ведь девчонка еще… Так нельзя, понимаешь?

— А когда будет можно? На том свете?! — зло кричит Рада. Рада ли?

— Мы могли бы дружить… — неуверенно бурчит команданте.

— Нужны вы со своей дружбой! Играете в свои игры… Проснись, команданте! Мы все умрем! Умрем!

Я чуть не скатился с крыши. Что эта девчонка себе позволяет?

— Что случилось? Скажи толком!

Плач пресекается: девчонку трясут за плечи.

— Твой отец приходил… ночью… — давится слезами Рада. — На кухне сидели… с папой… Говорили ужасные вещи… про атомную бомбу… С-страшно… У-у!..

— Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.

— Не говори со мной… как с маленькой! Иду по улицам… Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками… Думала, притворяются. Может, так надо… Чтобы без паники… Я тоже притворялась. С самого утра… Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят… И мамы нету! Папе не говорю… Не любит, когда подслушивают…

По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?

— Красивая, умная… Не целовалась еще… Ничего, ничего не знаю… Любовь, дети… зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил… Болоньевую-ю!.. О! А вдруг она взорвется?

— Что? Что взорвется? Говори толком!

— Бом… Бом… Бомба-а-а!.. — залилась в три ручья девчонка.

Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.

— Тебе померещилось, приснилось… — убежденно басит Хромой Батор. — Хочешь, у отца спрошу?

Плач стихает.

— Скажи, — сморкается в платочек плакса, — когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно…