Михаил Веллер - Ноль часов

— Отвалили, — хрипло объявил Ольховский. Вытер мокрую и горячую изнанку фуражки носовым платком и закурил, затянувшись до диафрагмы.

— Ф-фу-у, — признал Колчак. — По стакану бы сейчас.

Ольховский прочистил горло, зачем-то топнул ногой и с шумным молодым счастьем прокричал:

— Расчет бакового орудия — к орудию! Пять выстрелов из крюйт-камеры — подать к орудию!

— А это зачем? — флегматично поинтересовался Колчак, как будто это было самое обычное дело: ночью посреди города подавать снаряды к шестидюймовому орудию.

— А чтоб ощущали нерв жизни. Для тонуса!

Внизу промолотили по тиковой палубе прогары расчета. Снарядные ящики тащили бегом по двое и аккуратно поставили в ряд позади щита.

— Расчет бакового орудия к стрельбе готов! — с молодецкой злостью доложил Шурка, задрав голову; холодный дождь стекал по разгоряченному лицу, и он наслаждался этим ощущением.

— Радиорубка! — закричал в связь Ольховский.

— Есть радиорубка.

— Почему не слышу? Музыку на отход!

— Есть музыку на отход! — в восторге отозвался маркони, и трансляция вползвука разнесла объявленное им мимо микрофона: «Начинаем концерт по заявкам московских радиослушателей!»

ударил над водой тяжелый мужской хор.

— Отставить! Я те покажу последний парад! Веселее!

— Есть веселее!

— Отставить! Без клоунства!

— Есть без клоунства!

— Я те дам «на ты»! Хорошо, но не полделу!

— Слушаюсь, — озадаченно сказал радист, затрудненный в выборе неопределимостью командирского вкуса. И озвучил мглу, воду и гранит суровыми ритмами:

— Да что за мрачность! Я сказал — по настроению! Или ты настроения не понимаешь?

— Виноват, товарищ капитан первого ранга, — сказал динамик и неразличимо добавил: «А чтоб ты сдох, меломан».

Раскатисто бухнул барабан, запели тромбоны, подпираемые геликоном и покрытые контрабасом, и панацея на все случаи жизни, мелодия всего русского двадцатого века, не марш, а гордая слеза жизни нашей, серебряными литаврами накрыла ночной город «Славянка».

— Подо что же еще, черт возьми, отходить, — сказал Колчак.

Слушали в отсеках и на палубе, и без спроса затаившись от всех в своей каюте встал и заплакал Иванов-Седьмой, прервав запись: «… спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?..»

Уперев взгляд выше скрытого ночью горизонта, Ольховский мысленно обратился: «А теперь, Господи, можешь не помогать, только не мешай», — тем самым, сам того не зная, повторив молитву Бар-Кохбы, затевающего грандиозную и освободительную смуту в необозримой империи.

Вслух же он, выплюнув окурок и крепко хлопнув по колючему погону также взмокшего Колчака, в том же направлении сказал:

— А вы что думали — вы будете драть нас всю жизнь безнаказанно?!

Крейсер вываливал на фарватер.

Черные лаковые струи свивались вдоль бортов. Если прислушаться — то даже здесь, на мостике, можно было уловить тихое-тихое, воспринимаемое всем телом и ни с чем не сравнимое живое гудение и дрожь машины в глубине корпуса: крейсер жил и двигался; существование его было наполнено смыслом движения.

Дождь измельчал и превратился в ровную водяную взвесь, заполнившую ночное пространство над рекой и городом. Фонари и редкие ночные окна вдали на набережных рефракция превратила в мутные желтые одуванчики с белесым искрением в сердцевине.

Поэзия просилась к выражению.

— Редкая птица долетит до середины чего не надо, — сказал Ольховский, не запахивая плаща и с неприятностью ощущая потные и стынущие подмышки и спину.

— Ты лети с дороги, птица, — скептически молвил Колчак из теплой и темной глубины рубки, где мерцали редкие огоньки действующих приборов. Он стоял перед лобовыми стеклами, широко расставив ноги и сдвинув фуражку на затылок. — Зверь с дороги уходи.

Буксир трудился в полусотне метров впереди, взбивая светлеющую косынку пены за полукруглой низкой кормой. Расчет бакового орудия стыл внизу шестью темными столбиками, и выражали те столбики хозяйственную и деловитую готовность сотворить с проплывающим мимо городом то, что будет приказано с высоты мостика. Ощущение своей власти над окружающим и досягаемым миром, беззащитно спящим в иллюзии наглого могущества — придавало людям звенящую значимость. Атмосфера этой значимости продолговатым обтекаемым контуром покрывала движущийся корабль.

Разведенный мост приближался, раздвигая освещенную картинку своего открытого подбрюшья под вздетым пролетом. Силуэт буксира плавно задвигался в этот выхваченный яркими лампами кусочек сухопутного пейзажа.

— Ноль два часа тридцать девять минут, «Мощный», прохожу вверх Литейный, — доложила рубка буксира в речную диспетчерскую, и стоящая на той же переговорной волне ультракоротковолновая рация в рубке «Авроры» с характерным летящим искажением продублировала доклад.

— Не препятствовать, — хмыкнул Ольховский, ненужными словами стравливая излишек напряжения, как клапаном.

— «Мощный», вас понял, — отозвалась диспетчерская из невидимого потрескивающего далека, существующего только в области звуков и однако связанного с реальностью, как бряканье цепи за забором связано со сторожевым псом.

Электрические блики заскользили по осклизлому зеленью граниту быков, уходящих назад. Срезанная плоскость моста, в послойном сечении асфальтовых покрытий и стальных двутавровых перекрестий, проходила слева над головами. А справа накрывали и прихлопывали небо механические внутренности и огромные облупленные заклепки поднятого пролета, нереального и страшноватого, как квартал мира, построенного в вертикальном измерении.

Крейсер протянулся сквозь этот сухопутный оазис и вновь разъединился с обитаемой землей, вернувшись в естественную тьму над пустой водой.

Справа близились в косых столбах прожекторов бело-голубые башни и купола Смольного; за ними угадывался длинный корпус дворца.

— Ахнем сейчас по нему спокойно! — сказал Колчак, и в ответ фигурки внизу приблизились к орудию и пришли в движение.

— А-атставить, — негромко отреагировал Ольховский и наиграл грубым пиратским тоном: — Перевешаю, сучьи дети. — И сучьим детям, и отцу-командиру эта игра была приятна.