Юрий Буйда - Лета

В сопровождении чиновника прусского военного министерства фон Бенигка они объездили едва ли не все лагеря для военнопленных, пытаясь восстановить обстоятельства гибели Самсонова, а затем выехали в район Щитно, где какой-то польский лесник обнаружил труп командующего русской армией, разгромленной полчищами Гинденбурга в Мазурских болотах, на полях Грюнвальда-Танненберга. Прах генерала в цинковом гробу был отправлен из Кенигсберга в Копенгаген, а оттуда, через Стокгольм, — в Петроград. Щитненский ландрат Виктор фон Позер пообещал на месте гибели Самсонова воздвигнуть памятник (и сдержал слово). В России Лету Александровну встречали как героиню. Она сказала мужу: «После этой поездки я чувствую себя старой старухой. Эта война, эти несчастные люди… В Кенигсберге я побывала у гробницы Канта, вдруг вспомнила о звездном небе над головой и душе человеческой — и разрыдалась… Бог с нами, но почему мы не с Богом?» — «Просто ты повзрослела, — мягко возразил Николай Александрович. — И тебе нужно отдохнуть».

В шестнадцатом родился Мишенька, в семнадцатом — Катюша. После октябрьского переворота Николай Александрович последовал примеру своего старинного товарища генерала Брусилова и пошел служить большевикам, был инспектором кавалерии, затем его перевели в красный Генеральный штаб. Когда впоследствии друзья младшего, Ивана, спрашивали о причинах решения Исупова, Лета Александровна отвечала сухо и сдержанно: «Он служил России». — «Империи, — не без язвительности уточнял Илюша Хан, спустя несколько лет погибший в мордовском политлагере. — Большевики расстреляли царскую семью, ваших родных и близких, в то же время аристократы — род древнее Романовых — служили палачам не за страх…» — «Англичане отрубили голову Карлу, французы — Людовику, русские расстреляли Николая. Это уже история». Когда ее спрашивали об отношении к Романовым, она лишь пожимала плечами. «Мы обожали государя, но, пожалуй, немножко презирали его как человека: он был такой буржуа. А эти их спириты и кликуши? Сначала мсье Филипп, проходимец, оказавшийся Незьером Вашолем, потом Распутин… В Петергофском дворце у великих княжон на стенках висели рекламки мыла Брокара, шоколада Сиу…» — «Ну, за это их, конечно, следовало расстрелять! — хохотал Илюша Хан. — Да вы большевичка, Лета Александровна!» Она любила этих беспутных молодых людей, страстно игравших в борьбу с режимом и нешуточно страдавших над пропастью, пролегшей между ними и народом, который жил своей растительной жизнью и знать ничего не знал и не хотел знать о тех, кто боролся за его освобождение.

Дети еще не встали, когда они сели на кухне пить чай. Две старухи и молодая армянка — костистая Лиана, за которой ухаживал внук Леты Александровны — Евгений.

— Звонил Иван Абрамыч, — сказала Лиза, придвигая чашку хозяйке. — Будет с женой и сыном.

Лиана опустила глаза. Она всегда страшно смущалась, если Лета Александровна заставала их с Женей где-нибудь в саду или на веранде. Похоже, у них роман. Евгений, как и Лиана, был врачом. Они познакомились прошлой осенью, когда в дом прибыли карабахские дети. Поздно вечером он стремительно вошел в кухню, где голая до пояса Лиана умывалась над тазом, стоя спиной к двери. «О, простите! — Он отпрыгнул к порогу, задев ногой табурет, сам едва удержал равновесие. — О Боже!» Женщина повернулась к нему, держа перед собою полотенце. «Тише! Детей разбудите!» Женя вконец сконфузился. «Простите… но что у вас на спине… откуда такой шрам?» Лиана спокойно улыбнулась. «Осколок. А теперь можно мне одеться?» Она прошла через ад армяно-азербайджанской войны, была ранена дважды. Теперь вот и чеченских детей лечила.

— Радио включить? — спросила Лиза, глянув на часы. — Новости будут.

— Только потихоньку.

Передавали известия из Чечни.

— Дудаев негодяй, Масхадов негодяй, все эти князья — заурядные негодяи, — вдруг прервала молчание Лиана. — Людям ведь все равно, при какой власти жить. Им нужно было сто раз подумать, прежде чем ввязываться во все это…

— А русским? — Лета Александровна поправила ленту на голове.

— При чем тут русские? — удивилась армянка. — Русские ни при чем. Русские всегда убивают. Это нам думать надо…

Она вдруг смешалась. Лета Александровна накрыла ее костистую руку своей мягкой пестрой лапкой. В наступившей тишине (Лиза выключила радиоприемник) стало слышно, как сопят и возятся в спальне дети. «Сколько же их? — подумала Лета Александровна. — Как-нибудь надо бы сосчитать…»

— Продукты кончаются, — прошептала Лиана. — Рафик и Шамиль должны завтра подвезти…

— Я буду в саду. — Лета Александровна поднялась. — С цветами.

Николай Александрович умер в тридцатом от разрыва сердца. Его хоронили с военным оркестром, на панихиде выступали бритоголовые усатые генералы. Красноармейцы в буденовках дали три залпа в воздух из ружей. За Летой Александровной оставили квартиру. Старший, Петр, уже пробовал себя в литературной критике, неожиданно — для матери — стал активистом комсомола, сменил имя — подписывался Юсуповым, впадал в ярость, если ему намекали на аристократическое происхождение. Жил он отдельно. Лишь пожал плечами, когда ему сказали о смерти деда, Александра Петровича, известного историка.

Через два года Лета Александровна вышла замуж за Абрама Ивановича Долгово, из старинной семьи, давнего знакомого, друга семьи. Он был ученый-химик и генерал, подолгу пропадал на каких-то секретных полигонах в Поволжье. Отношения их были ровны и теплы, проникнуты нежностью и участием. Спустя полтора года Лета Александровна родила Ивана и превратилась в статную дородную даму с чуть набрякшим, но по-прежнему красивым лицом. Дочь вышла замуж за офицера и уехала в Западный край. Писала редко — да между ними никогда и не было настоящей близости. Вскоре Катя родила девочку и привезла ее в Москву показать бабушке. Лето вся семья проводила на даче. Там-то они и узнали об аресте Петеньки. Катя тотчас собралась и укатила с дочкой в Белоруссию (через несколько месяцев взяли и ее мужа). Абрам Иванович возбудил все свои связи, но делу было решено придать громкое звучание и хлопоты пропали впусте. А зимой тридцать седьмого Петра Юсупова расстреляли. Она была матерью врага народа, но ее лишь однажды допросили, и довольно небрежно, и отпустили. На прощание следователь съязвил: «До скорой встречи, ваше высочество». Она обернулась в дверях и холодно заметила: «Если уж так вам угодно, то обращайтесь ко мне правильно, по-русски: ваше сиятельство».

Это была первая жуткая зима, которую она пережила с болью, в муках, слезах. Вторая выпала на сорок первый год, когда погиб Мишенька, записавшийся в московское ополчение: он был убит в первом же бою. Скромный, тихий ученый-ассиролог, продолживший дело Александра Петровича Прозоровского.

Читать дальше