Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия

– И все же, что ты думаешь по этому поводу? – спросил я.

Теперь он рассматривал берег, белый песок атолла, на нем отдыхающие, пестрые зонтики пляжа, величественные пальмы без единого шевеления листьев… Жара (в тени около сорока по Цельсию) совсем не ощущается.

– Я уверен, – произнес он, по-прежнему не отрывая бинокля от глаз, – что Европу нужно побеждать тихо, мирно, лаской, как женщину. Она должна полюбить нас, признать, призывать и желать. Она должна таять и млеть от ощущения совершенства. А мы должны видеть каждую ее клеточку, каждый ген… Чтобы выверять ее путь. Не только Европу – мир, весь этот загнивающий мир! У нас есть только одна альтернатива – смириться, упасть на колени, преклоняться, просить, взывать, плакать, ластиться, даже лизать… Или…

– Или что? – не сдержался я.

Жора даже не повернул голову в мою сторону, лишь искоса бросил взгляд:

– Или повелевать!..

Теперь взгляд его был устремлен в бесконечность. Его кулаки были крепко сжаты, и мне показалось, что в левой руке он держит флаг (а не щит), а правая сжимает рукоятку меча.

Я подарю ему микроскоп, решил тогда я. Чтобы он рассмотрел поподробнее свое «повелевать». Чтобы подчинить мир, нужно хорошенько рассмотреть всю его подноготную, всю его требуху.

– Можно договориться об улучшении климата на земле, – сказал Жора, – но нельзя договориться с климатом. Его нужно брать за узду, за горло. Так и с этим миром.

Затем он с досадой произнес:

– И еще мы должны смириться с тем, что стареем. Это обидно…

Я впервые услышал от него такое признание. Он заметил свой возраст. Прежде Жора его просто в упор не видел. Он продолжал рассуждать.

– Европа – старая кляча, – сказал он, – навозная куча, руина… Когда-то разорив и стерев с лица земли Византию, она едва тащится по миру, с тупым простодушием крестьянки, каждый день с утра до ночи занятой изнуряющей повседневной работой. Глаза зашорены, нет мочи везти этот воз равнодушия и вялой скуки, нет перспектив. Нет, она не готова к восстанию, к революции, к вспышке гнева. И с чего бы ей гневаться? Все держится на вранье самому себе, на внутреннем противоречии. Мы же рвем себя на куски, ежедневно борясь с волчьей сутью капитализма. Бомба спрятана внутри нас. И фитиль уже разгорается… Ведь достаточно какому-нибудь остолопу встать не с той ноги… Вот уже и коллайдер слепили. Никто ведь не знает, куда его занесет. Да и вселенский кризис этот… Ты слышал? Это уже звоночек!

– Какой звоночек?

– Ты что, в самом деле, не знаешь?

Я, конечно, все знал: всемирный кризис набирал обороты. Мне хотелось услышать от Жоры прогноз, так сказать, наше завтра.

– Что именно? – спросил я, будто слышал об этом впервые.

Жора улыбнулся, мол, не разыгрывай меня, малыш. Но и от прогноза не отказался.

– Знаешь, я ждал этого, как… И этот Рим рухнул. И Рим, и Византия, и Рейх… Такой, казалось бы, надежный и устойчивый на волнах мировых бурь крейсер империи капитализма вдруг обнаружил в собственном борту пробоину. Наконец-то! Я ждал этого, как…

– Как Ленин? – не удержался я.

Жора выдержал паузу и продолжал:

– И вот… «Прокричали репродукторы беду». А иначе и быть не могло! Этот мир не мог не пасть, не рухнуть, не сдохнуть. Я же говорил! Давно сказано, что мир – это склеп. Мы прорубили дыру в его мертвой стене, чтобы оживить заживо усопших. И никому уже не удастся задраить эту дыру!

– Да, – сказал я и кивнул.

– Да, – сказал Жора, – поэтом у нас и нет другого пути – селекция совершенства! И сколько же можно ждать – октябрь кончается…

– Селекция?!. Опять селекция? Это же чистой воды евгеника!

– Ну да! – воскликнул Жора. – Евгеника! Чистейшей воды! Но какая! Не-бес-на-я!

Жорины глаза просто сияли. В эту минуту он казался мне очень праздничным.

– И без Иисуса тут не обойтись. Ты это понимаешь? Совсем недавно мы были озабочены лишь ростом экономики, но сегодня мы нуждаемся в этике и эстетике, особенно в эстетике. Нам нужен праздник! Нам позарез нужна красота…

Это Жорино «позарез» просто резало уши!

– Та красота, о которой?..

– Именно! Именно та! О которой мечтал не только твой Федор Михалыч, весь мир ждет эту красоту как спасение… И Иисус, и только Иисус, понимаешь?.. И это – невероятно серьезно. Мы же с тобой не торгуем пончиками.

Он внимательно посмотрел на меня и, не дождавшись ответа, отдал мне бинокль.

– На, держи…

Он сунул мне бинокль, и щурясь от солнца, сделав из левой ладони козырек над глазами, улыбнулся.

– Прекрасно, – сказал он, – как это здорово! И вся Вселенная должна быть у нас на ладони, – помолчал и уточнил, – в кулаке, лучше – в кулаке!..

Все стены мира, я вдруг ясно увидел, вдруг разом пали, рухнули… Перед Жорой. А Стена плача вдруг пошатнулась… Все вожжи мира были в этом его крепко стиснутом кулаке.

Я подарю ему телескоп, решил я. Но при чем тут наша старость?

– Ты видишь? – спросил он.

– Что?..

Я приложил бинокль к глазам. Мне казалось заманчивым разглядеть хотя бы в бинокль то, что Жора запросто видел невооруженным глазом.

– Призрак, – сказал он и добавил, – призрак совершенства по миру кочует.

Прижав бинокль к глазам, я теперь силился рассмотреть этот призрак. Но все пальцы мира указывали на Жору.

– Так в чем все-таки мудрость? – спросил я.

– Хм! Ты-то как думаешь?

Я стал плести какие-то узоры из красивейших слов, которые тщательно выискивал в закромах своей памяти, Жора слушал, затем остановил меня:

– Стоп! – сказал он, – малыш, да ты болен! У тебя просто понос, словесная диаррея! Выпей на ночь стакан коньячку с ложкой крепкой соли. И – как рукой…

– А по-твоему – в чем?

– Мудрость в том, чтобы жизнь положить на алтарь Неба.

– То есть? – не совсем понял я этот его сладкий сахарный набор слов.

– Стать росой на проклюнувшемся ростке жизни.

Я стоял и ждал еще каких-либо пояснений к сказанному, но Жора мыслями был уже так далеко, что вернуть его к нашему алтарю было невозможно.

Я и не пытался…

Поздно вечером я нашел Юлю у компьютера.

– Что это у тебя? – спросил я, найдя на столе глазами какую-то безделушку, напоминающую бронебойный патрон.

– Флешка, – сказала она, – здесь вся наша Пирамида. На случай если этот ваш задрипанный коллайдер даст деру. Вдруг его понесет куда-нибудь в бок, а? Что тогда?..

– Да, – сказал я, – с коллайдером шутки плохи.

Флешка! Вот что останется! Там вся моя жизнь! Наша жизнь!

И все будущее… В этой вот самой, как сказал Жора, бздюшке…

– Вот видишь!..

Юля не находит себе места.

– Я же говорила…

В уголках ее дивных глаз вызревают озерца слез.

– Я же говорила…

Еще одно мое слово и слезы, я знаю, ливнем рухнут из этих глаз. И мне ничего не остается, как только, резко повернувшись на носках своих летних туфель, быстро уйти… Убежать, да-да, убежать… Это бегство спасет ее от умопомрачения, от истерики. Ничего не поделаешь – жертвы неизбежны. Это – как хоронить в сырую землю живые зерна… Надеясь на скорые всходы. Жаль, конечно, и этого краснощекого пузана, будущего Паганини… Конечно жаль! Но сколько их, будущих Бахов и Моцартов, Гогенов и Ван Гогов, Микельанджело и Роденов, Цезарей и Наполеонов… Сколькими из них еще придется пожертвовать, чтобы их Пирамида пустила крепкие корни?… Сотнями, сотнями тысяч… Да, каждый новый клон – это новая жизнь, что там жизнь – целый мир, целая вселенная! И пока технология их производства (какое жуткое слово!) хромает, пока она несовершенна, достичь совершенства жизни никому не удастся.