Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия

– Ну? – повторил он.

– Этот Сунь Мин, – продолжал Жора, – долгое время жил на восточных островах вместе с гениями, владевшими секретом этого напитка…

– Не тяни, кхм-кхм, кота за хвост, – сказал Брежнев.

– В его состав входит 999 ингредиентов….

– Чего входит? – спросил Брежнев.

– БАВ, – пояснил Жора, – биологически активных соединений.

– Точно активных?

Жора кивнул.

– Ну?..

– В его состав входят киноварь, мышьяк…

– Ты хочешь отравить меня, как Наполеона?

– В гомеопатических дозах, – пояснил Жора еще раз, – минимум миниморум.

– Скажи по-русски.

– Киноварь, мышьяк, толченный алмаз, сперма девственника, – перечислял Жора, – мумие, ладан, мускус, рог единорога, маточковое молочко…

– И что, эта сперма и рог помогут мне… эта… ну… с Ксюхой…

– Еще как! – сказал Жора. – Кин-тан способен не только…

И тут я услышал от Жоры такой рекламный спич о «золотом эликсире» кин-тан, который не снился ни одной западной фарм-фирме.

– И все это замешивается на талой воде, добытой с высочайших горных вершин. Нужно только…

– Хорошо, – перебил Жору Брежнев, – давай свою сперму с рогами и алмазами. Попробуем еще и эту вашу кашу, – заключил напоследок Брежнев и сплюнул, – я уже столько вашего говна переел, что мне ничего не страшно.

Он постоял минуту мумией, затем подошел к Жоре, обнял его и неожиданно проговорил:

– Не, кхм-кхм, ешь сам свое говно.

– От смерти уйти нетрудно, – повторил Жора, – гораздо труднее…

– Ешь, ешь, – перебил его Брежнев, – кхм, сам-сам…

На этом наш разговор и закончился. Мы ушли от Брежнева не солоно хлебавши.

– Что «гораздо труднее»? – спросил я, когда мы брели к машине.

– Гораздо труднее, – сказал Жора, – уйти от нравственной порчи, вот что!

Только много лет спустя я узнал, что он цитировал самого Сократа.

А в тот день Жора был зол, как раненный вепрь, о него можно было зажигать спички. Я прежде никогда не видел его таким разъяренным.

К Брежневу мы так и не попали. Как там его ни премедицировали, как ни старались, ни пыхтели над ним, он умер через день после праздника Великого Октября. Умер во сне… Гроб в красном кумаче с черными лентами положили на артиллерийский лафет. Затем, как и полагается, зазвучали скорбные речи…

Мы просто вышли на улицу прогуляться.

– Жор, – а где твое синее драповое пальто? – спросил я.

Он надел прямо на свою синюю кофту не по сезону белый длинный до колен полушубок.

– Где-где?..

Жора натянул на голову по самые глаза свою желтую заячью шапку с опущенными ушами.

– В Караганде, – сказал он.

Зима была уже на пороге.

Стало холодно. Москва недружелюбно встречала гостей свирепыми порывами ветра, грозным пугающим ходом низких свинцовых туч, стылыми булыжниками мостовых. Я в очередной раз, кутаясь в капюшон куртки, стоял в очереди к Ленину. Часовые со стеклянными глазами у входа в Мавзолей своей бездвижностью и бездыханностью казались каменными статуями, одетыми в парадную форму. Ничего не выражающие мраморные лица, ничего не выражающий белый взгляд. Мертвецы, стерегущие мертвеца. Каждый раз, глядя на мумию вождя мирового пролетариата, я не видел в нем ничего пролетарского. Мне трудно было представить, как чуть более чем полвека тому назад манифестация генов этого онемевшего и обездвиженного временем гения держала в узде любопытство всей земной цивилизации: «Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!».

Ступенька за ступенькой я подбирался к святая святых оплота мира, всеобщего равенства, братства и справедливости, чтобы еще раз взглянуть на эту мумию с восковым черепом и мертвыми губами, замершими на последнем слове надежды. Или проклятия? Этого никто не знает. Я часто приходил сюда, чтобы здесь, стоя в очереди в абсолютном одиночестве (лучшего места для размышлений в Москве не найдешь), думать о своих клеточках. Меня не оставляла мысль о создании клона Ленина. Можно ли оживить мертвую ДНК мумифицированных клеток? У меня всегда было часа полтора для обдумывания наших проблем. Булыжники мостовой на Красной площади вели к одной цели и не давали мысли сбиться с пути. Шаг за шагом я обдумывал все возможности реанимации ДНК, строил планы. Мумии фараонов толпились в моем мозгу, как песчинки в песочных часах. Если нам удастся…

Когда я проходил мимо стеклянного колпака, под которым в подслеповатом серо-желтом освещении в темном вечернем костюме лежал Ильич, мне пришло в голову, что если мы его оживим, то есть, клонируем… Если нам удастся вырастить его клон… У меня даже мурашки побежали по спине от предвкушения такого научного подвига. Именно: подвига! И засияла надежда: что если он, новый Ленин, возьмет и достроит свой коммунизм в отдельно взятой стране!

Да! В России! Или где-нибудь в Швейцарии, или, на худой конец, на так полюбившемся ему Крите, или Капри, или на острове Пасхи! На отдельно взятом квадратном километре…

Признаться, я не всегда принимал Ленина. Читая его «Философские тетради» или «Как нам реорганизовать рабкрин», я ловил себя на мысли, что никогда в жизни ни одна жилка моя, ни одна клеточка не заставят себя участвовать в реорганизации рабкрина. «Материализм и эмпириокритицизм» угнетал меня своей абсолютной бездуховностью. Атом неисчерпаем! Ну и что с того?! Там же нет ничего человеческого, теплого, задушевного. Ни слова о любви. У вождя мировой революции, на каждом шагу долдонившего о счастье людей! Как же можно преобразовать или осчастливить людей, не сказав им ни слова о каждодневной заботе? Люди ведь не признают однобокости суждения и высокопарности всяких там «измов». Там нет простоты жизни – вот что для жизни опасно. Для меня милые забавы Гаргантюа, усатые пучеглазые подвиги Дон Кихота или туго набитые оптимизмом жульничества Остапа Бендера гораздо более прекрасны и жизнеутверждающи, нежели сто сорок томов заунывного философско-эпистолярного наследия Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и нуд от всей Истории КПСС. И дурмана всех исторических и диалектических материализмов, капитализмов, социализмов и коммунизмов.

– И империализмов же?

– Да. Мне более ясны и милы Гоголь, чем Гегель, Бабель, чем Бебель… А простая случайная мысль о письмах Сенеки, Флобера или того же Ван Гога приводила меня в трепет. И уж, конечно, читая Евангелия, невозможно не оглядываться на жизнь Христа, не прислушиваться к Его велеречивым речам и притчам, каждодневно выискивая верную тропинку для своих поступков. И вот что еще меня поражало: как мог Ленин, однажды узнавший Христа, мог о Нем не воскликнуть: «Вот матерый Человечище!». Ведь даже какой-то там прокуратор Иудеи осмелился произнести свое «Се Человек!». А Ленин, Ленин – не удосужился. Матерый материалистище! Ну и что с того? Как-то я спросил об этом Жору.