Леонид Бородин - Киднепинг по-советски

Хотя личное амплуа Игоря было несколько иное, он канал под разнорабочего (на большее не позволяла поистрепавшаяся одежонка), приемами они копировали, как дразнили, друг друга. И это совпадение не насторожило. Лишь когда после очередной сдачи у ханыги на руках оказалась масть, которой никак не могло быть, Игорь встревожился, слишком поспешно вышел из игры, а на первой же остановке — из электрички. И опять был прокол; не заметил, что вышел не один. Утренняя пивоопохмелка погнала его на поиски туалета или хотя бы в меру тенистой аллеи. На подходе к аллее у глубокой канавы-обочины его и нагнал конкурент.

— Ну, ты, фраер неписаный, пера хочешь? — услышал Игорь со спины и обернулся.

Ханыга ощерился двумя рядами гнилых зубов, а в руке штыком нож-самоделка из плохой стали, скорее всего, из ромбичного напильника, по форме и вправду похож на гусиное перо.

— Сявка! — буркнул Игорь пренебрежительно и кулака пожалел, излюбленный для всякой прочей мелкоты прием — локтем под челюсть, от чего, как правило, короткий шок, достаточный, чтоб добить или обезоружить. Но так должно быть, когда в форме, когда три раза в неделю по три часа секция самбо, каждое утро гантели, каждый вечер перед сном бег вокруг свалки пятиэтажек. Но если что ни вечер — бормотуха, а с утра пивцо с тухлятинкой, откуда взяться чистоте приема! Гнилозубый только хрюкнул изумленно, рука же его с пером метнулась на встречу с бедром противника, и что встреча не состоялась — заслуги Игоря в том почти не было. Поскольку боком стоял, левой рукой, как положено, ни отбить, ни перехватить перо не мог, правой дернулся, поймал пальцы ханыги вместе с частью лезвия, при развороте ноги заплелись, и он повалился на спину, забрызгивая кровью свои единственные, более или менее приличные брюки. Тогда-то вот и подступил к зрачкам образ того самого — «не жить», перо уже прощупывало подреберье, препятствие — ладонь. Что за препятствие! Игорю казалось, что лезвие вот-вот рассечет ее пополам, боли не чувствовал, потому что уже предчувствовал другую боль, смертельную, непереносимую, спасение от которой только в небытии. Падая, свою левую подмял под себя, а левая рука ханыги уже выдавливала ему глаза и рвала ноздри. Был то миг возмездия за измену жизни — и такая мысль успела прошвырнуться по извилинам в то, в сущности, короткое мгновение, менее минуты, когда «не жить» зависло над ним и заслонило небо.

Закончилось все как в сказке, по закону чуда. Ханыга вдруг оторвался от него и улетел. А к позорно поверженному Игорю склонился мужик с рыжеватой бородкой и усами, в потертом джинсовом костюме.

— Жив?

— Вроде…

— Вставай! — И подал руку.

Ханыгу Игорь увидел в канаве-обочине. Он уже стоял на ногах и оттуда, снизу, беззлобно грозил им обоим пером.

— Топай! — прикрикнул на него мужик, и тот послушно потопал вдоль обочины в сторону перрона. Мужик пошарил в карманах, достал платок, не шибко свежий, и принялся перевязывать Игорю ладонь.

— Как же ты поддался, — ворчал он, — с виду не хиляк. Повезло, что мне в кусты приспичило.

Теперь Игорь присмотрелся к нему и определил, что не «мужик». Лет, во-первых, не более тридцати, интеллигент, в том не ошибешься, наверняка дачник. Чуть отдаль увидел битком набитую хозяйственную сумку, отнюдь не брошенную второпях по причине срочного спасения погибающего, но заботливо прислоненную к телеграфному столбу. И в том усмотрел некую исключительно положительную характеристику своего спасителя, чему даже позавидовать можно, если сформулировать…

— Глубокий порез. В больницу бы надо. Ты здесь живешь или как?

— Никак. Тоже в кусты приспичило.

— Спасибо, что напомнил.

Повертев шеями, оба обособленно друг от друга пообщались с кустами одичавших акаций.

— Больницы здесь нет, это точно. Медпункт, может, и есть, но где? — Не слишком доброжелательно покосившись на Игоря, проворчал: — Ну, ладно, пошли ко мне, йод и бинты где-то должны быть. Один вопрос и чтоб без обиды. Что не блатной, сам вижу. А вот на домушника похож…

Подумать только, за вора приняли, а он и не обиделся, головой помотал, бормотнул невнятно.

— Вроде как бичую. Временно. В институт провалился.

— А, вот так! Понятно. Сочувствую. Для молодого советского человека истинная трагедия.

Юморок Игорю не понравился.

— А для несоветского праздник, что ли?

— Возражение принимается. — И руку протянул. — Аркадий. — Спохватился, вспомнив о ранении, по плечу хлопнул. — Игорь, значит? Или Игорек? Нет? Ну и добро! Пошли!

Долго петляли проулками. Игорь плелся сзади и чувствовал себя приблудной немытой дворнягой. После затяжных октябрьских дождей в первые дни ноября словно лето вернулось. В тени двадцать, на солнце — хоть загорай. И было то очень кстати. Свой плащ Игорь по пьянке где-то так замазутил, что носить его можно было исключительно ночью, ибо ночью не только все кошки серы, но и все плащи, будь они многажды замазучены. Пиджачок же был еще ничего, хотя выборочно тоже приобрел оттенки, текстильщиками не задуманные. Теперь вот брюки испохабил. Если б стирануть в холодной воде, спасти еще можно.

От дачных гнезд пахло уютом и житейской устойчивостью. То слева, то справа с дачных заплотов на тропу свисали гроздья черноплодной рябины, отчего-то не востребованные хозяевами участков. Собаки добросовестно отрабатывали свои служебно-сторожевые пайки. Над головой вороны выясняли свои вороньи отношения. Дачники копошились в земле. Дети качались на качелях и в гамаках. А солнце в небе щедро освещало и освящало мир живущих, в котором Игорь чувствовал себя явившимся из мира теней — вот уж обидно-то! И послушное ковыляние за внезапно объявившимся доброжелателем казалось куда более унизительным, чем дни и месяцы бичевания, потому что — захотел и забичевал. Хочу — живу, хочу — помираю. И ничьи пятки перед глазами не мелькают. А сейчас вот, как головой ни крути, в метре стоптанные кеды шарк-шарк, и в ритм их шарканью пульсирует боль в порезанной ладони, да все сильнее и сильнее, и кровь через платок тоже, кажется, капает ритмично на вязки-шнурки запыленных штиблет.

Дачка оказалась не ахти какая, а хотелось, чтоб была именно «АХТИ!», тогда можно было бы возгордиться пролетарством и спокойным презрением откликнуться на прихоть барского милосердия и тем сравняться и сохранить достоинство. Но и домик, к которому они, наконец-то, притопали, и крохотный палисадник, аккуратно огороженный пилорамными отходами, и крылечко со следами недавнего и не шибко профессионального ремонта — короче, вся картинка словно мордой о плетень тыкала и укоряла, что, мол, вот тоже не при излишках люди живут, но до скотства не опускаются. Аркадий забарабанил в дощатую дверь, она раскрылась, и появился еще один, такой же при бороде, только без усов и темномастный. Увидев за спиной Аркадия чужого, округлил и без того шароподобные зенки.

Читать дальше