Мерсе Родореда - Площадь Диамант

— Эти птицы — самые настоящие каторжники!

И вот голуби хоть взаперти, а яйца положили и голубят высидели. И когда голубята оперились, Кимет поднял крышку, а мы через решетку смотрели, как голуби поднимаются по перекладинам. Кимет радовался как дитя. Доведем, сказал, до восьми десятков, и можно кончать с мастерской, а пока что пора и участок за городом подыскивать. Матеу нам домик поставит, найдет у себя материал. С работы приходил как чумной, сядет ужинать и не видит, что в тарелке, лишь бы поскорее поесть — и за расчеты. Сидит под нашей лампой с красной бахромой, прикидывает, пишет на старом картоне, чтобы бумагу не переводить. Столько-то пар, столько-то птенцов, столько-то корма, столько-то дрока на гнезда. Верное дело! А голуби, скажу, маялись на этой лестнице дня два или три, пока сообразили, как им выбираться. И когда поднялись на террат, верхние их чуть не заклевали. Понятное дело — они чужие! Самый злющий был первый, тот, что с подбитым крылом. Когда попривыкли друг к другу, то верхние полезли вниз — разнюхать, что там.

Строиться решили где-нибудь на высоком холме Барселоны. А голубям поставить голубятню в виде башенки с винтовой лестницей, крытой до самого верху, и чтоб у каждого гнезда — оконце. А под крышей островерхой думали сделать площадку, откуда голуби станут летать на Тибидабо [30] Тибидабо — гора на вершине которой расположен парк аттракционов. и даже дальше. Кимет размечтался. Голуби, говорил, меня прославят. Вот построим дом, и прощай мастерская, стану выводить новые породы, а там, глядишь, и премию дадут, как лучшему голубеводу, а! Но чтобы совсем бросить свою работу — это нет. Гордился, что краснодеревщик. Скажу нашему Матеу, пусть построит мне сарай, и там буду держать весь инструмент. Начну мебель делать, только не по заказу, а своим друзьям, заказчики это одно, а работа — другое. Попадаются, правда, замечательные люди, говорил, но чаще такие паскуды, что руки опускаются. Как придут Синто с Матеу, так у них планы всякие. Только вот однажды сеньора Энрикета сказала, что мой Кимет раздаривает голубей направо-налево, чуть не каждая третья пара — в подарок, а ты, дурочка, надрываешься…

У меня в ушах все время курлыканье голубиное. И выматывалась я до полусмерти, столько от них грязи. Вся пропахла этими голубями. Куда ни глянь — голуби, и на террате и в квартире. Даже во сне снились. Кто я — вроде девочки с голубями! Вот сделаем фонтан, и посередине наша Коломета с голубкой в руках. Это все Синто шутил. Я, бывало, иду к хозяевам, а за спиной шум крыльев слышу — лезет в голову, мучает, точно муха навозная. Иной раз сеньора что-то спросит, а я молчу. Она даже удивлялась: вы что, не слышите?

И на — скажи ей, что слышу я одних голубей, что от моих рук несет серой и викой, которую я в кормушки насыпаю. И скажи ей, что если вдруг побьется насиженное яйцо, от него такая вонь, зажимай нос, не зажимай — никакого спасения! И поди скажи, что не знаешь, куда деться от криков птенцов, которые просят есть, как оголтелые, и вместо перьев у них желтые колышки на лиловом теле. И что скоро я совсем сдурею от их курлыканья, потому что они лазают по всему дому, и если я оставляю дверь открытой в темную комнату — голубятню, они у меня разбредутся кто куда, повылезут все на балкон, как полоумные. И что все началось с того дня, как я пошла к ним работать, и до того измучилась, что не хватило духу вовремя сказать Кимету, что нет и нет. Да и какой толк говорить, что мне и пожаловаться некому, что я со своими бедами всем чужая, что стоит слово произнести о себе самой, Кимет сразу про свою ногу заводит. И что мои дети — как два цветка заброшенных, а в доме, где раньше все блестело, теперь хуже, чем на скотном дворе. И что вечером, когда я укладываю детей спать и тычу им пальцем в животик — дзинь, дзинь, — чтобы рассмешить, мне вслед это окаянное курлыканье, а в нос бьет запах мокрых перьев. Я знала, что вся насквозь — и волосы, и кожа, и платье — пропахла голубями. Как останусь одна, принюхиваюсь и принюхиваюсь к рукам. А причесываюсь — к волосам. Не представляю, как могла выдержать такое, ведь все до тошноты пахло голубями. Сеньора Энрикета не стерпела, вмешалась: у тебя, говорит, характера нет, я бы давно покончила с этим, да вообще не допустила бы. Свекровь — мы с ней виделись редко, она, считай, на глазах состарилась, ей к нам собраться — целая история, а у меня в воскресенье ни минутки, чтобы ее проведать. А тут она взяла и приехала, голубей захотела посмотреть. Мол, Кимет с детьми ее почти не навещает — это она пожаловалась, — а как приедет, так рассказы про одних голубей, про то, как разбогатеет на них, и мальчик тоже только о голубях, что голуби за ним ходят повсюду и что они с Ритой играют с ними, как с братиками и сестричками. Когда она услышала, что голуби курлычут в маленькой комнате, так и ахнула. Это, говорит, только мой сын мог до такого додуматься! Ей и в голову не приходило, что у нас голуби прямо в доме. Я ее уговорила подняться на террат, и, когда она посмотрела вниз в люк, у нее голова закружилась.

— Может, и правда, у Кимета выйдет что дельное?

Увидела, что в поилках сера, и сказала, что ее дают курам, а у голубей печень разбухает от этой серы. И пока она рассуждала, голуби по террату разгуливали туда-сюда, летали, садились, расхаживали по бортику и долбили его клювами. Ну, господа-хозяева. И в небо поднимались, будто свет и тень крыльями играют. И летали прямо над нашими головами. Тень от них пятнами ложилась нам на лица. Свекровь махала руками, как мельница, чтобы голубей отогнать, а те — хоть бы хны. Самцы кружатся возле самочек: клювик кверху, клювик вперед, клювик вниз, хвост опахалом и крыльями по земле, по земле. То к гнезду, то обратно, и вику клюют, и воду пьют с серой, и никакая печень у них не раздувается. Потом у свекрови прошла голова, и ей захотелось поглядеть, как голубки сидят в гнездах. А голубки — они очень горячие, когда сидят на яйцах, — смотрят стеклянными глазами, у всех клювы наготове, темные с красным наростом, и две дырочки вместо носа. Так и клюнут… Дутыши — важные, на королей похожи, монахи, как шары из перьев, а те, у которых хвосты веером, разозлились, наверно, и побросали гнезда.

Я хотела показать ей яйца. Давайте посмотрим, говорю. А она — нет, могут гнезда бросить. Голубки очень ревнивые, с характером и чужих не любят.

Ровно через неделю после того мать Кимета умерла. Утром, чуть свет, прибежала ее соседка и сказала. Я отвела детей к сеньоре Энрикете: делайте, что хотите, а сама пошла с Киметом к свекрови. Подходим — на двери большой черный бант. И ветер, уже осенний, шевелит его концы. В спальне, где она лежала, собрались три ее соседки. Они поснимали банты со всех шишечек на кровати и с креста — тоже. И одели ее. На ней было черное платье со стоячим кружевным воротничком, и в нем тоненькие пластиночки, чтобы лучше держался, по подолу атласная отделка. А в ногах — большой венок из листьев и веток, без единого цветочка.