Герд Фукс - Час ноль

Шорш Эдер рассказывал, что до начала марта Эразмус нередко заглядывал на «Почтовый двор». Он все хотел выяснить, что произошло с теми тремя русскими, которые летом сорок четвертого погибли на фабрике у Цандера. И кто был причастен к поджогу синагоги, к убийству Генриха Грюна, которого утром нашли мертвым возле его лавочки. Кто на кого написал донос, кто кого отправил в концлагерь. Он говорил, что придет Судный час и ничто не должно быть забыто, тогда разверзнутся могилы и восстанут все убитые. Нередко приходилось уводить его, ведь за такие речи он мог и головой поплатиться.

Георг не простил Хаупту время, проведенное с Ханной, их вечера на «Почтовом дворе». Поначалу Хаупт пытался брать его с собой, но Георг упорно отказывался. Лишь спустя какое-то время до Хаупта дошло, что приглашал он его, как правило, в последний момент, когда сам уже был в пальто, тогда он словно между делом спрашивал, не хочет ли Георг пойти с ним. Вечерами, когда они вместе сидели в комнате Хаупта (каморка Георга не отапливалась), тот наблюдал за братом уголками глаз. Георг держал в руках книгу, по Хаупт видел, что он не читает. Вот уже несколько минут он не переворачивал страниц.

Леа настойчиво подталкивала его к решению. Им очень нужны учителя. Да и с Георгом, по ее мнению, тоже так дальше продолжаться не может. Парию необходимо закончить школу. Ожесточенное молчание Георга все больше взвинчивало Хаупта. Злость закипала в нем вечерами, когда он возвращался домой, а Георг в который уже раз отсутствовал. Он не имел ни малейшего представления, где тот болтается. Наконец в какое-то воскресенье он не выдержал. Дети указали ему, в какую сторону направился Георг. Тогда Хаупт все понял.

Георг сидел в кустарнике, оставшемся от рощи, там, где они поджидали американцев.

— Чего тебе надо? — заорал Георг, увидев его. — Оставь меня наконец в покое.

— Но ты же только и делаешь, что копаешься в собственном дерьме! — рявкнул Хаупт в ответ. — Ты провонял уже насквозь.

И он начал продираться к Георгу сквозь разросшийся кустарник.

— А ты, на кого ты похож в своих солдатских лохмотьях? — крикнул Георг. — Чучело настоящее.

И незаметно двинулся в глубь зарослей.

— Зачем ты вызволил меня из тюрьмы? Для чего?

— Идем домой! — резко оборвал Хаупт.

— Домой? Это что — шутка? Просто великолепная шутка!

Они стояли друг против друга с перекошенными от гнева лицами, оборванные, одичавшие.

Хаупт продирался к Георгу все ближе, раздвигая густой кустарник, перелезая через скошенные снарядами ветки и расщепленные стволы деревьев, пока не оказался от него на расстоянии вытянутой руки. Он схватил брата за плечо и с силой толкнул вперед. И тут наконец Георг заплакал. По дороге домой Хаупт обнял его за плечи, и непонятно было, хотел ли он опереться на Георга или утешить его.

Через несколько дней объявился Мундт.

Дети внезапно кинулись врассыпную. На месте остались только Флориан и Освальд. Виновник переполоха явно находился где-то за его спиной. Хаупт обернулся.

К ним приближался полноватый мужчина под шестьдесят, спортивного типа — загоревшая лысина, сорочка с короткими рукавами расстегнута, и видны седые волосы на груди, а выступающие худые ягодицы обтянуты брюками цвета хаки до колен, голые ноги, кривые и жилистые, выдающие опытного туриста, на ногах — сандалии.

Мундт улыбался. Должно быть, эффект, вызванный его появлением, ему польстил. Он благодушно потрепал Флориана по руке, потом по плечу, погладил Освальда по торчащим в разные стороны волосам.

— Ну и времена, Хаупт. Кто только сейчас не раскрывает рта, кто только не выражает своего мнения! Поразительно.

Мундт между тем уже не просто ласково поглаживал, по сладострастно пощипывал мальчишек. Освальд стоял словно окаменев. Флориан и Хаупт обменялись взглядом. Хаупт решительно высвободил мальчишек из загорелых, цепких рук Мундт а.

— Давайте-ка быстро отсюда.

Мундт по-прежнему улыбался.

— В нынешних временах есть и кое-что хорошее, — сказал Хаупт, судорожно втянув в себя воздух. — Вас по крайней мере вывели из игры.

— Вообще-то вы всегда были посредственным учеником, Хаупт, — сказал Мундт ласково. — Вечно все понаслышке, и никакой основательности в знаниях.

Мундт все еще улыбался. Но уголки глаз у него слегка подрагивали, будто что-то его задело.

— Я постараюсь, чтобы вас не восстановили в должности, — сказал Хаупт.

— Но лично с вами у меня никогда не было конфликтов.

— Здесь вам больше зацепиться не удастся, Мундт.

— Смотрите не промахнитесь! Вам этого долго не выдержать. Я-то вас знаю.

Хаупт повернулся и пошел прочь. Ноги плохо держали его, ему казалось, что земля под ним ходуном ходит. Его вдруг начало мутить.

— Я почти уверена, что он был тайным агентом гестапо, — сказала Леа Грунд. — Но доказать это будет трудно. Возможно, он и в партии-то не состоял. Да и вообще, все полицейские архивы, начиная с тридцать пятого года, исчезли. Сейчас главное — нам занять места этих людей. А Мундт вылетел из игры. Теперь его никто не будет бояться.

В тот вечер, когда Хаупт вытащил Георга из рощи, тот рассказал, как однажды вечером избил Пельца. Он тогда поздно вернулся домой, в музыкальном салоне кто-то играл на рояле, и он вошел туда. Он назвал мать потаскухой.

А еще он рассказал о Бернхарде, убитом тогда в роще.

— Мать запретила ему идти в вервольфы. Он тайком убегал из дому, а после окончания учений мы еще и издевались над ним: иди-ка домой к мамочке, пусть она тебя как следует вздует. Он был самый маленький из нас. И никогда по-настоящему не смеялся. А все время точно присматривался. Он много читал. Одно-единственное кровавое пятнышко было у него на груди. И лицо такое же, как обычно. Все в веснушках и спокойное.

Хаупт дал согласие работать в школе учителем.

Леа Грунд, естественно, сочла это своей заслугой. Уверенность ее в себе была неколебима, и основывалась она не в последнюю очередь на том, что Леа приходилась племянницей, а также, как подчеркивала она сама, была ученицей того самого знаменитого патера Файта, который, хотя и был весьма спорной фигурой в глазах как светских, так и церковных властей, пользовался до сих пор в деревне уважением и доброй памятью. Это на его могиле стали пышно разрастаться цветы в тридцать третьем году.

Якобу Файту было уже восемьдесят, когда Леа приехала в деревню, чтобы помочь в уходе за старцем, ведь его экономка состарилась вместе с ним. Это было в тысяча девятисотом году, через пять лет Якоб Файт умер, а она скоро вышла замуж за Юлиуса Грунда, тогда ей исполнилось двадцать.

Она была робкой, запуганной девчонкой. Чуть ли не силой сунули ее в поезд, и она проревела всю дорогу, показавшуюся ей бесконечной. К тоске по родному дому примешивался еще и страх перед дядюшкой, сильно смахивавшим с первого взгляда на большого и старого зверя. Уже тогда вокруг имени его ходили легенды, и это вселяло в ее детскую душу смятение и ужас.