Герд Фукс - Час ноль

Хессы упоминаются в приходских книгах начиная с 1632 года. Однако старый Хесс лишь раздраженно отмахнулся, когда новый школьный учитель прибежал к нему как-то с сообщением, что один из его предков упомянут в приходской книге еще в 1632 году. Все школьные учителя, приезжавшие в деревню, рано или поздно прибегали к старому Хессу с этим открытием. Испокон веков Хессы входили в приходский совет и в совет общины, подобно тому самому Никласу Хессу, которого имели в виду учителя. Во время Тридцатилетней войны деревня восемнадцать лет была необитаема. Когда вернулись первые жители, вся она опять почти сплошь заросла лесом.

Приходская книга была, по существу, единственным историческим документом. Ее хранили в конторе общины. Со временем обнаружилось еще несколько документов в архивах Кобленца и Трира. Учителя никак не могли поверить, что деревне больше тысячи лет. Внешне ото никак не проявлялось. А поскольку почвенные условия (сильно выветрившиеся суглинистые девонские сланцы) и существенно укороченный вегетационный период не относятся к области фольклористики, в которой, как правило, бывают особенно сильны учителя, они никак не могли понять, почему тех, кто обрабатывал такую землю, нелегко было подвигнуть на что-либо более возвышенное, скажем на проведение канализации, на национальную программу строительства флота, на проведение электричества и на строительство железной дороги, на способствование национальному подъему, строительство бассейна и народные танцы.

Напрасно пытались школьные учителя вытянуть из старого Хесса сказки, песни и предания старины; со временем, правда, они начинали понимать, что в головах здешних крестьян царит такой же порядок, как в амбаре старого Хесса после того, как тому удалось наконец-то разместить там еще и полки для фруктов. Всему, что накопилось с 1802 года, когда был построен дом, была уготована та же судьба, что и тем средневековым сундукам, шкафам и ветхим прялкам, которые находил его предок в амбаре своего дома, когда собирался его снести, чтобы выстроить новый, — все это старье пускалось на дрова.

Казалось, Хесс переживает вторую весну. Жена его умерла, сын находился в плену, сам же он день ото дня набирался сил. Он и раньше известен был своими причудами, а теперь и вовсе перестал считаться с окружающими. Он никогда не носил при себе денег. Товары покупал в кредит, но платить не думал. Хозяева пивных и торговцы время от времени подступали со счетами, прежде они обращались к его жене, теперь — к его невестке. Когда по воскресеньям он отправлялся к торжественной мессе, она совала ему в карман две монетки по десять пфеннигов, лишь бы он не бросал пуговиц в кружку для пожертвований, на чем однажды уже был пойман с поличным. У него обязательно должны быть при себе две монеты, только в этом случае он сможет расстаться с одной, — такая ходила про него молва. Вторую монету он оставлял себе про черный день.

Родные подозревали его в воровстве. Порой они случайно натыкались на его тайники: там находили перочинные ножи, автоматические карандаши, старые выключатели, которые он, должно быть, где-то снял со стены, один раз нашли даже часы. Он то упорно твердил, что видит эти вещи впервые, то неожиданно ухмылялся, но так ничего и не признавал. Он запретил невестке выбрасывать изношенную одежду. Шкафы его были битком набиты старыми костюмами, протертыми брюками, шляпами. Года два-три подряд родные дарили ему на рождество, на именины и на день рождения трубки. Ни одной из них он не пользовался, но тщательно сберегал все. Курил же он всегда одну и ту же трубку вот уже десять лет, какую-то совершенно немыслимую, с изгрызенным мундштуком, склеенным кое-как лейкопластырем и изоляционной лептой, головка ее почти вся заросла и с одной стороны обуглилась. Когда он затягивался, внутри трубки что-то хрипело. При виде этой трубки глаза его жены от омерзения сужались в две щелки.

Одной из существенных причин для стойкого хорошего настроения Хесса оказалось сообщение, что сын его в русском плену: это могло продлиться долго. Едва в сорок первом сына призвали, как старый Хесс снова перебрался вниз из двух чердачных комнатушек, куда его вытурил наследник. Жена осталась наверху. Невестка была слабым, болезненным существом, к тому же, как выяснилось, бесплодной, она неспособна была противостоять старику, который пользовался ее слабостью, а также, ядовито ухмыляясь, пользовался тем, что она влюбилась во француза, определенного к ним на работу в конце сорокового года, его звали Шан, это был крестьянин из Нормандии. Хедвиг буквально расцвела, она стала совсем иной, о болезни больше не было и речи, с тех пор как мужа забрали в армию, она округлялась с каждым днем. Словно наливалась от любви.

Впервые она диктовала мужчине, впервые она решала, когда и как может он к ней приблизиться, да и может ли вообще. Впервые, ничего не боясь, она могла сказать «нет». Впервые в ней нуждались не только как в рабочей силе.

Старик, конечно же, сразу понял, что происходит, он понял это, когда сын был еще дома. Он понял это, когда сама Хедвиг еще ни о чем не догадывалась. В итоге получилось некое взаимовыгодное соглашение, а точнее, шантаж. Она позволяла ему подолгу засиживаться в кухне, а он терпел ее любовную связь. Она чувствовала, что отогревается он не столько возле плиты, сколько возле ее любви, возле близости двух людей, которая казалась здесь какой-то нереальной, ибо была основана на одной лишь взаимной склонности, больше ни на чем. Когда еще их брат крестьянин мог себе такое позволить? К тому же старый Хесс испытывал злорадство. Такого поворота событий он мог только пожелать своему сыну, этому тупому буйволу Адаму. Тот ведь даже ничего не заподозрил.

Он женился в тридцать пятом, и, когда в их дом вошла невестка, для старого Хесса и его жены началось горькое время. Началась упорная и ожесточенная малая война, беспощадная борьба за первое место у плиты, в хлеву, у лошадей, в поле. Борьба, которая столетиями определяла жизнь каждого крестьянина, которая столетиями, несмотря на то что велась с равной ожесточенностью с обеих сторон, заканчивалась для стариков в двух чердачных каморках, у потухающего очага, в бесконечности одиноких вечеров, в холодном, затухающем свете, но все нарастающей тишине.

И во все времена старики тянулись из холода своих комнатушек вниз, к молодым, к теплу, они стояли в дверях, дряхлые и, словно привидения, молящие о свете, тепле, жизни. Старого Хесса постигло то самое, что когда-то и он проделал со своими родителями. Но даже среди таких, как он, Хесс пользовался особо дурной славой, на всю деревню известна была жестокость, с какой он постоянно загонял напуганного отца наверх, в холод, в темноту; известна непреклонность, с какой он настоял на документе, определяющем сумму на содержание отца, и, согласно этой сделке, не тратил ни на грош больше.