Герд Фукс - Час ноль

Такие люди все равно богаты, думала она иногда, пусть даже в карманах у них нет ни гроша.

Она верила, что Хаупт ненавидит Мундта. Но гляди-ка, они уже снова здороваются. А недавно он устроил концерт для всего этого сброда. Она знала обстоятельства, при которых этот концерт был устроен. Она раскусила тактику Мундта. Но важны были не обстоятельства, а результаты.

С тех пор как умер отец, она очень редко заходила к матери. Теперь она стала бывать у нее чаще. Говорить им было почти не о чем. Старуха сидела в своих тряпках и молчала. Но однажды Ханна разыскала веник и подмела кухню, служившую матери и спальней. В следующий раз она захватила с собой передник, косынку, старые туфли и сделала в доме уборку. Старуха молча наблюдала за ней. Во всяком случае, она не протестовала.

— Не хочешь снова устроить себе спальню?

Старуха что-то пробормотала. Ханна постелила постель в соседней комнате, туда же передвинула шкаф. Материно постельное белье она взяла с собою — постирать. В конторе бургомистра выхлопотала ордер на получение толя для крыши и оконного стекла. Попросила, чтобы Улли помог ей заделать в крыше хотя бы самые большие дыры. Разбитые окна, для которых не хватило стекла, они заколотили досками. Потом Ханна занялась материнским бельем и платьями. Все съеденное молью она пустила на тряпки, остальное перестирала и заштопала. А потом повесила несколько платьев на виду в комнате.

— Надень-ка завтра это платье, все-таки что-то новое.

Но старуха упорно натягивала на себя одни и те же лохмотья.

Когда Хаупт признался, что у него есть невеста, ей показалось, будто она в темноте наткнулась на стену. Против этой ситуации такой человек, как ты, бессилен, думала Ханна.

Когда в следующий раз Ханна зашла к матери, на той было одно из платьев, что Ханна приготовила для нее. Это платье оставляло шею открытой, у него был даже небольшой вырез. Волосы у матери были теперь совсем белые. И все же она была красива в этом платье, черноглазая, высокая, стройная.

Красивая старая колдунья, подумала Ханна.

Мать даже испекла пирог.

В конце концов Ханна однажды осмотрела склады и гаражи. Нашла в одном из них на козлах грузовик без шин и двигателя, несколько моторных блоков, кучу запчастей, ящики с инструментами и даже телегу.

Когда Хаупт сообщил ей, что в доме у них освободились комнаты и они с Георгом переезжают в Нижнюю деревню, она почувствовала себя так, словно на нее вылили ушат холодной воды.

Там, в этом доме внизу, он будет для нее недосягаем. Там он словно окопается в недоступной траншее.

Мать внимательно наблюдала за ней.

— В моем доме места достаточно, — сказала она однажды. — Вы могли бы жить и здесь.

Это было серьезное предложение, и Ханна его приняла.

Для Эвальда Кранца между тем худшее было позади. Большую часть дня он проводил уже не в постели. Правда, при ходьбе ему еще нужно было держаться за что-нибудь, и он все время мерз. Охотнее всего он сидел на скамье за домом, подставив мягкому сентябрьскому солнцу усталое лицо с серыми, запавшими щеками, а руки, пытаясь подавить их дрожь, он прижимал к коленям.

Говорить ему пока было трудно; Он охотнее слушал, слабая улыбка блуждала тогда по его лицу, словно он понимал, как тяжело приходится говорящему. В общей сложности Эвальд отсутствовал, если не считать двух-трех отпусков, пять лет. К детям он относился дружески и в то же время робко, словно был в гостях. Мальчику уже исполнилось двенадцать лет, девочке девять, оба старались не оставаться с ним наедине. Если уж Эвальд говорил, то по большей части справлялся о своих школьных приятелях. Он с трудом, запинаясь, произносил вырванные из памяти имена и после каждого ответа долго молчал. Убит, убит, пропал без вести, в плену, умер, в плену, убит, пропал без вести, убит, убит.

Родные старались его щадить, и брат тоже, в присутствии Эвальда он был преувеличенно веселым и бодрым, что производило при его мрачном характере довольно комичное впечатление, впрочем, это было и трогательно. Кранц часто рассказывал про фабрику в Нижней деревне. Как там идут дела. Как растет количество рабочих мест. Люди могут не тревожиться о своем будущем. На все это Эвальду отвечать не было нужды. Он только шире улыбался, иногда посмеивался, высоко поднимая плечи.

Герман, его сын, внимательно наблюдал за человеком, приходившимся ему отцом, и, когда взрослые беседовали о своих делах, его глаза перебегали от одного к другому.

— Расскажи нам о России, — попросил однажды вечером Герман.

Хоть он и не понял почему, но, видимо, допустил какую-то оплошность.

— Придержи язык, — набросилась на него мать, покосившись на деверя, продолжавшего есть как ни в чем не бывало. — Мы этой войной уже по горло сыты.

Возникла долгая пауза, во время которой все молча жевали.

— Опять дверь в сарай открыта, — сказал вдруг Кранц. — Сколько раз я говорил.

Состояние Эвальда не ухудшалось, но он и не поправлялся, и родные стали проявлять признаки нетерпения: слишком уж затянулось его болезненное изнурение. О фабрике между тем было уже все рассказано. У Кранца не находилось тем для разговоров. Брат же его никакого интереса ни к чему не проявлял, скоро Кранц и вовсе не знал, о чем говорить. Они сидели и молчали.

Так прошло некоторое время, теперь Эвальд уходил из кухни при появлении брата. Делал он это не демонстративно, просто в какой-то момент незаметно исчезал. А так как он все больше молчал, его отсутствие замечали не сразу. Теперь он избегал скамьи перед домом. Охотнее сидел позади дома, возле крольчатников. В конце концов Кранц пошел за ним.

— А почему, собственно, ты со мной не разговариваешь?

Эвальд Кранц посмотрел на брата, но теперь он уже не улыбался.

— Оставишь ты меня наконец в покое?

— Нет, не оставлю, — сказал Кранц. И ушел.

Обычно после ужина Кранц еще немножко сидел за столом, или, когда со стола все уже было убрано, они рассаживались полукругом возле очага. Теперь, как правило, он сразу после ужина уходил наверх в свою каморку. Так долго продолжаться не могло, это понимали все, и больше всего страдала из-за этого Альвина. Но куда ей было деваться с детьми?

Поначалу Эвальд еще что-то спрашивал, проверял уроки у детей — неловкие попытки преодолеть молчание, которое воцарялось сразу же после ухода брата. Но в один прекрасный день он начал просто ухмыляться.

Эвальд Кранц ухмылялся, как только его брат уходил из кухни. Он ухмылялся и тогда, когда брат в кухню заходил. Ухмылялся, когда тот что-то говорил. И ухмылялся, когда брат молчал. А как-то вечером, когда все молча ели перловый суп, спросил ухмыляясь сидящего напротив брата:

— Ну, как там ваши правительственные дела?

Кранц положил ложку и вышел. Быть может, ситуацию еще удалось бы смягчить, прояви он в этот миг хоть немного юмора. Но и то вряд ли. Он или я, как будто бы решил Эвальд Кранц. Для нас обоих здесь нет места. Очевидно, он ощущал в себе достаточно сил, чтобы выиграть поединок, который был неизбежен. Конечно же, все его уговаривали, Альвина, мать, сестра, но он никого не слушал. Это касалось только его и брата.