Герд Фукс - Час ноль

— Думаю, мы встретимся послезавтра, — ответил Георг. — На этом же месте и в этот же час.

— Ну, мы наверняка еще увидимся, — сказал под конец Нагель, улыбнулся всему полукругу и, сделав прощальный жест, удалился.

Теперь заговорили все сразу, перебивая друг друга. Только Георг стоял в стороне и молчал. Он был уверен, что этот тип явится снова, и не ошибся. Когда через два дня они встретились, к ним на американском трофейном джипе подъехал Нагель.

— Не предпринять ли нам небольшую прогулку, уважаемые господа?

Он показал им, что такое езда по пересеченной местности. Потом привел их в школьный класс, где расположилось его подразделение, и водрузил на стол пулемет. Тут уж Георг окончательно понял, что удержать других отныне невозможно.

Они стояли вокруг стола.

Нагель начал объяснять назначение отдельных частей пулемета, и Георгу пришло в голову, что делает он это как агент торговой фирмы.

За теорией последовала практика, и вскоре они уже лежали в противотанковом рву, вырытом угнанными на принудительные работы русскими, и стреляли боевыми патронами. Шарфюрер Нагель обучал их самолично. Когда все было готово, вперед выходил Георг и ложился к пулемету. Приглашения он не ждал и сам решал, кто будет стрелять следующим. Из карабина, из автомата или из пулемета — результаты у него были всегда самые лучшие. Улли, правда, бросал гранату дальше, зато Георг — точнее. Проделывал он все совершенно спокойно, он вообще всегда был полон спокойной и холодной решимости на военных занятиях. Что бы они ни делали, первым всегда был он. Ему и в голову не приходило, что кто-то другой хочет быть первым. Вопросам больше не было места. В любой момент он точно знал, что надо делать и кто должен это делать. Поведение Нагеля наконец-то достигло той степени деловитости, которой так хотелось Георгу. План военной подготовки и несения службы они обсуждали совместно. Они вели переговоры как командиры двух самостоятельных подразделений.

Впрочем, главарь вервольфов Хаупт был еще не настолько самостоятелен, чтобы матери не нужно было гладить ему коричневые рубашки.

— Кстати, я требую, чтобы ты извинился, — сказала Шарлотта Хаупт.

— За что?

— Ты прекрасно знаешь.

Шарлотта ждала. Он стоял, уставившись куда-то в пустоту. И она вдруг поняла, что требовать от него извинения ни к чему. С большим удовольствием она прижала бы его, как в прежние времена, к себе. Однако она сознавала, что такое больше невозможно. Не только потому, что он, видимо, не допустил бы этого, но и сама она не смогла бы этого сделать. Многое, что долгие годы было для них само собой разумеющимся, оказалось вдруг невозможным. Так что же произошло?

Георг выхватил у нее из рук рубашку и ушел.

Шарлотта долго боролась с собой, решала, пригласить ли ей Пельца. И, когда осознала, что не может даже точно сказать, с чем она борется в собственных мыслях, сразу решилась. В конце концов, это же смешно. Она ведь не девчонка. И вот однажды под вечер, когда Пельц пришел к ней на чашку кофе, она, услышав шаги Георга, вышла в коридор.

— Георг, поди сюда на минутку. Господин Пельц, это Георг.

Пельц встал. Георг подал ему руку.

— Раз ты не хочешь больше играть со мной в четыре руки, — сказала Шарлотта Хаупт, — это будет делать господин Пельц.

Он, правда, подал руку Пельцу, но смотрел он при этом на мать. И долго смотрел только на нее. Шарлотта Хаупт выдержала этот взгляд.

— Мы тебя не задерживаем, — сказала она.

Потом однажды, вернувшись поздно с ночных учений, Георг увидел свет в музыкальном салоне. Он вошел. Он застал мать вместе с Пельцем возле рояля, однако они не играли. Шарлотта Хаупт вскочила. Пельц опустил голову. Она шагнула к сыну. Хотела что-то. сказать, и если бы была в силах, то, наверное, сказала бы так: сейчас я тебе кое-что объясню, знаю, ты этого не поймешь, но изменить ничего нельзя. Однако она ничего не сказала, и сын вышел, закрыв за собой дверь.

С того вечера Шарлотта произносила имя Пельца только в сочетании с притяжательным местоименением. Пельц отныне был «ее Пельцем».

— Где мой Пельц? Пельц, поди-ка сюда.

И, когда Пельц стал ее Пельцем, она начала играть вместе с ним вальсы.

Форт в горах был огромный. У каждого здесь была своя комната, выбеленная, обставленная лишь самым необходимым. Потребность в одиночестве росла, чем дольше человек оставался наверху. Помещений было так много, что далеко не все комнатушки были заняты. По соседству с каждой обитаемой комнатой было еще три-четыре пустовавших.

Однажды после десятидневного марша они добрались до края пустыни, где высокое горное плато круто спускалось к вечнозеленым лесам дельты и где начиналась территория противника. Молча смотрели они на это лесное море, на поблескивающие ручейки, бегущие между деревьями. Влажный лес поднимался вверх по склону гор. Ветер гнал на горы теплый и сырой воздух. Они повернули назад. В конце концов, у них не было приказа заходить так далеко.

В получасе верховой езды от форта находились развалины, куда часто приходил юный фенрих [53] Выпускник кадетского корпуса. . Коническая усеченная башня, сложенная из гигантских, аккуратно обтесанных камней, возвышалась над хаосом развалин, над лабиринтом фундамента. Время от времени почва то тут, то там оседала, и тогда сквозь бреши глазу открывалось наполовину обвалившееся подземелье. Не только сами развалины, вся местность вокруг, казалось, была прорезана подземными ходами. Когда фенрих хотел подняться на башню, ему приходилось перелезать через огромный продолговатый камень, который загораживал низкие ворота в полуразвалившихся крепостных стенах. За воротами на низком плоском камне обычно лежала змея. Темного, почти черно-зеленого цвета, она каждый раз минуту-другую смотрела на него, приподняв треугольную голову над свернутым кольцами телом, а потом равнодушно исчезала под камнем.

Все, кто прибывали в форт, проходили подробный инструктаж — здесь, в горах, попадались ядовитые змеи. И, разумеется, фенрих тоже их опасался, однако с этой змеей его связывали, можно сказать, дружеские отношения. Он называл ее хранительницей святыни. Знал он и еще одну змейку. Та обитала в гальке, засыпавшей развалины. Она была чрезвычайно пуглива. Как бы осторожно он ни двигался, она, видимо, чувствовала шаги задолго до его появления. Он видел ее всего раза два-три. И всегда бывал точно ослеплен. Она была зеленовато-золотистая, и невозможно передать словами удивительные переливы ее красок, когда она исчезала под скалистой плитой.

Мучили ли его мысли о родине? Когда прибывал продовольственный транспорт, фенрих бросался вниз, совал руку в мешки с овсом, вдыхал запах сена, разглядывал корзины с фруктами. Иногда, когда колонна возвращалась вниз, вместе с ней отправляли вниз и одного из них. Однако лошади ему не давали, ему приходилось сидеть в телеге позади возницы. Но хуже всего было то, что случалось с виновным накануне вечером. Ординарцы входили с огромными серебряными подносами, уставленными всевозможными яствами, они обносили всех сидящих за столом, только виновного пропускали. Ужин проходил, как всегда, и только один человек не участвовал в беседе, не смеялся вместе со всеми, не ел, а сидел, уставившись куда-то в пустоту. Никто не осмеливался спросить, в чем состояло его упущение, но, что упущение имело место, никто не сомневался, пусть даже свидетелей не было.