Анатолий Гладилин - Беспокойник

Вот что я думала, когда он сидел передо мной и мурлыкал о своих нежных чувствах. Но он мне нравился. Я чувствовала, что мы не будем мешать друг другу. И у него, и у меня останется прежний круг знакомых. Что ж, брак в современном смысле этого слова нас устраивал.

Он знал, что, появившись в любом обществе со мной, он будет в центре внимания.

Мы ждали, когда он получит официальный развод и разменяет квартиру. У меня хватило ума вести себя очень лояльно и тактично по отношению к его жене. И на этом я выиграла...

Меня погубил мой нрав. Я уже привыкла всех дразнить и флиртовать сразу на несколько фронтов.

Однажды мы поехали с моим котофеем и его другом в ресторан. На этот раз был даже какой-то повод — не то день рождения друга, не то его сестры.

Я захватила с собой котишку, который давно за мной бегал. Это было первой моей ошибкой, потому что котишка вел себя так, как и в любой привычной для нас компании. Он целовал меня, обнимал, тем более что скоро напился. Моему котофею это не нравилось, но он не показывал виду. Это меня разозлило, и я стала еще больше кокетничать с котишкой. Мне очень хотелось, чтобы котофей проявил свою ревность. Но котофей молчал.

Потом я сообразила, что, пожалуй, переиграла. И я попросила котишку унести из ресторана, чисто для хохмы, пару вилок и рюмку. Подвыпивший котишка мог унести для меня вообще весь ресторан.

Гардеробщики заметили торчащие из кармана вилки. Поднялся скандал. Котишка попал в очень глупое и смешное положение. Я искренне хохотала. Так и надо котишке за глупость, и мой котофей должен был понять, что мне наплевать на котишку.

Но котофей вдруг озверел и лапой подрал мне лицо.

Вестибюль был полон народу. Были и мои знакомые. Все с любопытством наблюдали эту сцену.

Маленькая подробность. Эта ночь должна была стать нашей первой брачной ночью.

Я завопила, чтобы он немедленно извинился, иначе ничего не будет. Он повернулся и пошел к машине.

Его товарищ был в курсе дела. Он посадил меня в машину, повез и его и меня к себе. Он пытался нас примирить.

Я требовала, чтобы котофей встал передо мной на колени. И не такие вставали. Но он перестал со мной разговаривать.

Его, очевидно, заело. Меня тоже.

Надо сказать, что с котами я спала очень мало. Я так научилась закручивать мозги и избегать самых решительных сцен, что казалась сама себе чуть ли не девственницей.

Но когда это происходило, кот чувствовал себя наверху блаженства.

А тут вдруг мной так пренебрегали.

Он так и не извинился и уехал домой.

Два дня я ждала его звонка. Потом решила кончить ребячество и позвонила сама. Не застала. Я стала звонить каждый день. Он не подходил к телефону, а если, случалось, я на него нарывалась, бросал трубку. Я ничего не могла понять.

Я стала искать с ним встречи. Это была моя третья, решающая, ошибка.

Много прошло времени, пока я поняла, что все провалилось окончательно.

Тут я убедилась, что меня знает вся Москва. Все мои похождения всплыли. Кто-то назвал меня прямо в глаза «драной кошкой».

Мои поклонники вдруг стали откровенны и грубы. Я никогда не собиралась быть проституткой, и мне пришлось рвать старые знакомства.

Скоро я оказалась на мели и без денег. Работы не находилось, уезжать из Москвы я не могла.

Меня могло спасти срочное замужество. Увы, теперь от меня стали бегать.

И вот я опять в знакомом дворе у помойки. Увы, старуха давно умерла, и некому подкармливать меня сыром и говорить нежные слова.

Да, сейчас я на мели. Но не надо отчаиваться. Я хороша собой. Я еще буду нежиться у окна, ездить на заднем сиденье большой машины и есть в «Национале» цыплят табака.

Главное — быть целеустремленной и не разбрасываться на разные «трали-вали».

Но мерзкая погода. Идет снег. Тоскливо и сумрачно. А на помойке ничего нет. Все пищевые отбросы собирают теперь на корм для свиней.

А нам, кошкам, что делать?

Сырость проникает сквозь мою потертую шкурку. Светят огни в доме. Сейчас бы погреться у батареи под фикусом.

Поздний вечер. Снег заметает все следы. Куда податься?

Но, чу! Кто-то идет!

Я отряхиваюсь, отрываюсь от помойки и начинаю умываться лапкой.

Появляется кот. У него усталые ищущие глаза. Кот паршивый, из тех, кто мечтает о случайной встрече на улице. Но, может быть, это он?

Я умываюсь и не гляжу на него. Я словно вижу себя со стороны: кошечка с весьма милой мордочкой, правда, круги под глазами (это он потом заметит, но все равно — сойдет). Он, наверно, тут же придумает мне какую-нибудь личную трагедию. Опять же, мне плюс — значит, у меня высокая душа.

Кот делает вид, что меня не замечает, но хвост у него трубой.

Эта маленькая повесть была написана в 1957 году в г. Новороссийске. Потом я несколько раз к ней возвращался, переделывая, в основном сокращая. Все мои попытки опубликовать ее в советских изданиях были безрезультатны.

После моей эмиграции «Беспокойник» был напечатан в двух немецких изданиях, но переводчики потеряли русский текст. Мне пришлось восстанавливать оригинал с немецкого, и в процессе работы я старался избежать соблазна «осовременить» рукопись.

Думаю, «Беспокойник» представляет собой интерес как литературный, так и, можно сказать, «исторический» — это первый «самиздат» моего литературного поколения. Ведь в 1957 году мои будущие коллеги еще только начинали свою писательскую деятельность.

Я умер седьмого декабря 1956 года. В семь часов утра я почувствовал резкую боль в сердце и сразу же понял, что мое сердце останавливается. Потом был провал в темноту и пустоту. Прошла целая вечность. Постепенно я опять начал видеть и слышать. Я мог видеть — наверно, мне недостаточно крепко закрыли глаза. Когда мне стало ясно, что ко мне опять вернулось сознание, у меня вдруг появилась мысль — может, я жив? Но я не обрадовался, не рассердился. Мысль появилась и ушла, нисколько не взволновав меня. Нет, решил я, я действительно мертв. Я ничего не чувствовал, и ничего не шевелилось во мне. Меня могли резать, жечь, рубить на куски — я был трупом. Но мой мозг продолжал работать. Тут я подумал, что идеалисты правы: есть высший разум, есть моя бессмертная душа. В любой момент сюда должен спланировать какой-нибудь ангел-командировочный, на опереточных крыльях и показать мне путь в рай. Это, наверно, забавная вещь — увидеть свою душу! Какого она хоть цвета? Однако райский посланник не спешил. «Итак, — сказал я самому себе, — материалисты не ошиблись, души нет». Я просто по-другому представлял себе смерть. И все описания смерти, которые дает классическая литература, — наглое вранье. Оказывается, мозг не сразу умирает, человек продолжает думать, видеть и слышать. Наверняка мозг отключится через какое-то время, но пока я вижу и слышу. Только живым это неведомо, живые, когда они умрут, узнают то же самое, что и я, но и они не смогут об этом никому рассказать. Мертвые не рассказывают.