Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!

— Глупости. Оба мы останемся в веках. И вообще наше поколение сыграло огромную роль — и не только в истории Франции. Во всем мире, мсье, мы нужны миру.

— В Петербурге я видел ваш бюст работы Гудона.

— Он их изготовил несколько штук. Еще один в Париже. На мне Гудон сделал себе имя. Сейчас ему заказали гипсового Джорджа Вашингтона.

— А сейчас над вами трудится Пигаль? Кстати, меня он уже сделал.

— Да, Фридрих раскошелился. А Руссо сходит с ума от зависти.

— Так ему и надо.

— Я написал об этом стихотворение. «Бедный Жан-Жак надулся: / Не надо статуй Вольтеру! / Пусть только мне резец твой служит, / Только я достоин этой чести, / А Вольтеру статуй больше не надо! / Несправедливо ставить памятники Вольтеру».

— Забавно, — усмехается наш герой. — А ведь Жан-Жак нас презирает.

— Он из самого себя сотворил кумира, сам себе служит и поклоняется.

— А мы нет?

— Потомки будут вспоминать нас всех, мсье. Но всех по-разному. Руссо запомнится им нытиком. Вы — трепачом. Я — мудрецом. Но все мы подвержены метаморфозам.

Бессмертный кашляет.

— По-моему, он устал, — встревает мадам Дени. — Вчерашний театральный триумф отнял у него последние силы.

— Вы правы, — соглашается наш герой, поднимаясь.

— Нет-нет, мы забыли главное, друг мой. Какова она во плоти? Северная Семирамида?

— Императрица?

— Катрин.

— Катрин?

— Так я ее называю. Знайте, что я люблю ее, мсье.

— Но вы же никогда ее не видели.

— Между нами космическая связь. Судьбоносное притяжение. Электричество. Магнетизм.

— По-видимому, это имеет отношение к власти…

— А я никогда не презирал власть. Я помог ей эту власть обрести. Я хотел сделать ее великой.

— Она стала великой.

— Но каково это — видеть ее въяве, стоять перед ней?

— И снова я должен исповедаться перед вами. Это было ни с чем не сравнимое ощущение. Я приехал в дикую Россию из свободной Франции, приехал рабом. Но покидая ее страну рабов, я чувствовал себя свободным человеком. Я тоже любил ее…

— Вы? И вы были допущены к самому алтарю?

— Был.

— Вы целовали ее?

— Да, мсье.

— Вы прикасались к ней?

— Oui, мсье.

— И чего же вы касались, чего? Ее рук? Или, может быть, бедер?

— Oui.

— Вы бывали в ее опочивальне?

— Бывал, мсье. Я проходил через залы Эрмитажа — и засовывал письма ей под подушку.

— Что-о?! Вы касались ее… подушки?

— Дядя, пожалуйста, — чуть не плачет мадам Дени, — вам нельзя волноваться.

Философ смотрит на фернейского мудреца, а тот с горечью глядит на него из глубин своего кресла.

— Вы были ее фаворитом?

— Одним из многих. Но при расставании она одарила меня столь щедро, что я даже смутился.

— Одарила? Чем одарила?

— Много чем. Отдала мне свою чашку с блюдцем. Не сомневаюсь, что при желании я мог бы опустошить российскую казну.

— Разве это называется «одарила»? Быть может, вы не знаете, но много лет из Петербурга в Ферней шли целые караваны, — похваляется Бессмертный. — Она слала мне золото, драгоценные камни, серебро. Даже перстень, на котором собственной ее рукой был выгравирован…

— Перстень? Как вот этот, у меня на пальце?

— Похож немного. Это было как в сказке из «Тысячи и одной ночи». Не успевал прибыть один караван верблюдов, как за ним уже спешил следующий.

— Кстати, вы действительно советовали ей воевать с Мустафой? И с Польшей, кажется, тоже?

— Боюсь, насчет Польши она ввела меня в заблуждение.

— А Турция как же?

— Наверное, не стоило мне писать таких вещей. Но она свела меня с ума.

— Она прославляла вас, вы ее. Любовное заигрывание на почтительном расстоянии.

— Вы знаете об этом больше моего. Вы там были. Вы наслаждались ее обществом и расположением. Я завидую вам, Дидро. Мне надо было ехать, а не вам. Это не просто наслаждение, друг мой, это религиозное действо, ритуал. Как я мечтал об этом: подойти к алтарю, протянуть руку к жертвеннику…

— По-моему, она этого не хотела.

— Она неоднократно звала меня.

— Да, но Мельхиору Гримму она велела не допускать вас. Она боялась, что ваши фантазии не выдержат встречи с реальностью. Помните, в одном из ее посланий? «Вашу Катрин лучше наблюдать издали». Я думаю, она права.

— В конечном счете она получит нас обоих, — пожимает плечами фернейский мудрец. — Запомните мои слова: скоро я тоже поеду в Россию — и возлягу рядом с императрицей. Очень скоро: сразу же как умру.

— Ах, дядя! Перестаньте, пожалуйста, не смейте даже думать об этом, — кудахчет племянница. — Мсье, вы встревожили его. Не понимаю, о чем вы только думаете. Почему вы с ним так разговариваете? Не пора ли вам покинуть нас?

— О да, мне пора, мои превосходные швейцарские часы, подарок Ее Величества, никогда не лгут, — отзывается наш герой, вынимая фернейские часы.

Через месяц прославленного на весь мир мыслителя действительно не стало. В Россию его тело не повезли, а под покровом ночи посадили в повозку, запряженную шестеркой лошадей, и вывезли из Парижа: священники отомстили ему за безбожную жизнь, и Аруэ Вольтер до сих пор не дождался настоящих похорон и скитается по свету…

Игра близится к безрадостному концу. Через месяц — новая смерть: нежданно-негаданно сошел в могилу Руссо (тоже создание нашего героя). На этот раз могила на Тополином острове посредине озера в Эрменонвилле. И сколько слез, сколько причитаний — еще бы, ведь это Жан-Жак, он жил сердцем, а не головой: «Матери, старики, дети, искренние сердца и чуткие души! Ваш друг спит вечным сном под этим могильным камнем». Вот и Мария-Антуанетта здесь — платочек к носу; так оплакивает нация всеми любимых сказочных принцесс. На могилу кладут его «Исповедь» — книгу, возвысившую его и его друзей. За могилой Руссо лежат его исповеди, книга, где он делает его собственные возвышения и распоряжения для всех своих друзей.

Вольтер, Руссо: это конец, уходит эпоха, пора закрывать лавочку. Личность, неповторимая человеческая личность, единственная причина всего, включая существование самого космоса, вскоре тронется в дальний путь — и приведет он, возможно, в пустоту, в ничто.

Проходит время. Все сильнее горбится его спина. По ту сторону океана американцы завершают свою революцию. Россия все сильней теснит Турцию; из Петербурга приходят порой — один-два раза — маленькие подарки, и ничего боле. Слабеет зрение, мучает одышка. Ноги становятся все худей, трясутся и не слушаются, а сердце, уставшее от своей благородной работы, бестолково трепыхается в груди. Оставшиеся после Вольтера и Руссо книги и бумаги куплены и увезены на север. Вскоре его рукописи тоже будут вытащены из ящиков, книги сняты с полок и упакованы — труды всей его жизни отправятся далеко-далеко. Они станут его некрологом, надписью на могиле — а потом Потомство вынесет свой вердикт. Пора привести все в порядок, убедиться, что написано все, чему надлежит быть написанным. Заходя в кафе и наблюдая за шахматистами, он приглядел четырех юных переписчиков, привел их к себе и засадил за работу. Теперь они сидят — каждый за отдельным столом, — и перед каждым тысячи разрозненных страниц: заметки, наброски, чертежи, письма. Закончив со своей стопкой бумаг, переписчик передает ее соседу, а тот в обмен отдает свою. Копии делаются с копий, переписывается то один, то другой вариант произведения, и никто уже не понимает, где оригинал, а где копия, и не в силах разобрать, что есть что и что к чему.