Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!

— Что-о?! Ноги?! Не может быть!

— Еще как может, — дразнит его Гримм, — она сказала, что, увлекшись беседой, ты похлопываешь слушателя по ляжкам и коленкам. Наверное, ты ничего такого за собой не замечаешь, но все твои друзья подтвердят ее слова. Я сам, к примеру, как тебя послушаю, потом синяки считаю.

— Ну знаешь, Гримм, это, наконец, смешно. — И Философ взволнованно подается вперед.

— Эй, опять ты за свое. Будь добр, сядь как сидел. Ей-богу, отродясь не видывал таких пылких философов!

— Что делать, идеи возбуждают меня. Когда-нибудь они доведут меня до безумия.

— Царица сказала, что поставит между вами стол, а то ты ее изнасилуешь своими идеями.

— Выходит, она жалуется на меня каждому встречному-поперечному?

— Нет, нет. На самом деле она считает тебя невинным и очаровательно искренним. Говорит, что иногда тебе можно дать лет сто, а иногда ты ведешь себя как десятилетний мальчуган.

— Она так сказала? Странно. — Наш герой морщит лоб, припоминая однажды виденный сон. — И которого из нас она предпочитает?

— Конечно мальчугана, — отвечает Гримм. — Маразматических старцев и профессиональных жополизов при дворе в избытке и без тебя. А вот юношеской порывистости и легкомыслия как раз не хватает.

— Ладно, ты меня знаешь. Я ее сразу предупредил, что придворные хитрости и экивоки не для меня.

Гримм становится серьезным.

— Не стану спорить. Тебе и впрямь стоит быть осторожнее со своими приятелями-придворными.

— Какие они мне приятели! Паразиты, блошки, пересмешники, марионетки — вот они кто. И потом, снискавшему милость повелителя незачем подлаживаться к слугам.

— В придворные ты и вправду не годишься, — качает головой Гримм. — Двор — это джунгли, дружище. Пособие для изучения дикой природы. Куда там Руссо с его «Общественным договором» — придворный мирок в сотни раз хуже! Придворные — звери, всегда готовые горло друг дружке перегрызть. Жизнь при дворе — драчка за лакомый кусочек, за филейную часть добычи. Растерзать и напрочь уничтожить фаворита не терпится каждому. Ты меня слушай. Я-то всегда предусмотрителен, со всеми любезен и благожелателен. А ты прешь напролом, как последний невежа.

— Просто ты проныра, а я стараюсь оставаться порядочным человеком.

— При любом дворе паразиты кишмя кишат. Только ты хочешь быть чистеньким, словно первый снег. Не обольщайся — ты тоже всего лишь ничтожная марионетка в отвратительном кукольном спектакле. Тебе известно, что все твои перемещения и контакты тщательно отслеживаются, а письма внимательно прочитываются?

— Мои письма? Нет, конечно нет!

— Конечно да. Каждое написанное тобой слово cabinet noir берет на заметку и копирует. Надеюсь, ты не был чересчур откровенен?

Философ наморщил лоб.

— Только не с женой. С женой я никогда не бываю откровенен.

— А с прелестной мадам Волан?

— Ей я пару раз мог описать все как есть. Если не доверять любовнице, какой смысл заводить ее?

— Неужели ты не понимаешь? Малейшая оплошность — и придворные сожрут тебя.

— Я философ, а не придворный. Я поклоняюсь разуму, их мышиная возня, их лесть и дипломатия для меня ничто. Разве они этого не понимают?

— Они понимают одно: в данный момент ты — влиятельная персона. Может, все же обсудим ситуацию? Кто за тебя, кто против?

— Я готов. Продолжай.

Гримм вытаскивает записную книжку.

— Сперва враги. Номер первый — Григорий Орлов.

— Брошенный любовник. Он ревнует — а как же иначе? Я встречаюсь с царицей в часы их былых утех.

— Заруби себе на носу: отвергнутый любовник всегда очень и очень опасен. Она не может позволить себе оскорбить его: он слишком много знает. Он убежден, что ты злонамеренно занял именно это, особенное, время.

— Но это неправда! — воскликнул наш герой. — Я больше не рискую: я слишком стар, Гримми, и знаю свое место. Я уже не тот забияка высокого полета, не тот задорно жужжащий шмель с ядовитым жалом и крепкими крыльями. Сейчас я предпочитаю спокойно ходить по земле.

— Не знаю, чем тебе помочь, бедняга…

— Погоди сплетничать, — торопливо перебивает Философ, — желание хоть и ослабло с годами, но, когда захочу, я еще могу взмахнуть своим волшебным жезлом, и он мне по-прежнему послушен.

— Правда? — Гримм скептически поднимает брови. — В любом случае, Орлов имеет в виду другое. У него сохранились связи с опочивальней императрицы, и ему доподлинно известно, насколько ты приближен к высочайшей постели. Под злыми умыслами он подразумевает крамольные мысли.

— Ого! Он страшится мыслей?

— Орлов хоть и умен, но неразвит и неотесан, как все русские. Подобно зверю, он раб своих инстинктов. Идеи, пришедшие с Запада, ненавистны ему.

— И кто-нибудь прислушивается к его мнению?

— Да. Например, наследник Павел.

— Ну, этому западные идеи, наоборот, по сердцу. Он мечтает походить на своего папеньку, прусского гусака.

— Он не идеи ненавидит, а тебя, — вздыхает Гримм. — Я вижусь с ним каждый день.

— Еще бы, ты нашел для него ту, с кем он делит ложе. Скажи спасибо, если он когда-нибудь простит тебя за это.

— Не волнуйся. Я его конфидент. Он доверяет мне, потому что я немец. А тебя презирает, потому что ты француз. И к тому же друг его матери, а мать он ненавидит как никого на свете. Он говорит, что для царицы ты — маска, скрывающая ее деспотизм.

— Наверное, у принца была несчастливая юность.

— Наверняка. К сожалению, камергер Панин, самая влиятельная фигура при дворе, согласен с ним. Он наставник Павла с тех пор, как Д'Аламбер отказался занять это место, и всегда поддерживает принца. Он называет тебя бесстыдным нахлебником и паразитом. Люди такого сорта легко находят друг друга.

— Получается, их всего трое: Орлов, Павел и Панин. Не так уж много.

— Взгляни. Три самых влиятельных человека при дворе.

Гримм показывает Философу список, затем поднимается и бросает его в разожженный в камине огонь.

Философ погружается в задумчивость:

— Но есть же у меня доброжелатели среди придворных?

— Есть, — соглашается Гримм. — Князь Нарышкин считает тебя мудрейшим из мудрейших. К несчастью, он всем рассказывает, что ты сделал из него атеиста. Теперь он проповедует при дворе свои новые взгляды: предлагает отобрать у церкви все соборы и позакрывать монастыри.

— Ох уж этот князь…

— На твое счастье, во дворце его держат за дурачка, поднимают на смех — и все. Но, значит, смеются и над тобой.

— Что дурного в смехе? Говорят, это лучшее лекарство.

— Дурно то, что у лекарств есть скверное обыкновение убивать того, кто на них полагается.

— Надеюсь, Бецкой на моей стороне? Ведь это он меня сюда привез.

— Да, и это существенная поддержка. Увы, мотивы его у большинства придворных не вызывают сомнений. Они убеждены, что он с выгодой продал добрую половину картин, присланных тобой из Парижа.