Юлий Ким - И я там был

– Не вытэкает.

Вот и мне хочется повторить эту резолюцию по поводу возможного Петиного провокаторства в андроповские времена: нет, не вытекает. Это документально доказано новейшими разысканиями ребят из «Мемориала», и Володи Буковского, и Лени Петровского, в партийных архивах. А вытекает совсем другое.

О Натане Эйдельмане друзья шутили: «Бывало, чуть кто-нибудь в ста шагах пошепчет в сторону: “Пушкин”, как Натан тут же и встрепенется: “Что Пушкин? Где Пушкин? Почему Пушкин?” – и не сходя с места прочтет лекцию о какой-нибудь тайне из жизни А. С.».

Вот так и я о Пете скажу. Только ухо его было настроено не на Пушкина, а на Сталина, причем давно, с первого же года после ареста. И он не то что не любил Сталина, он его ненавидел люто, лично, всегда. В Петином счете к усатому людоеду первым пунктом стоял расстрел отца, а затем и собственные семнадцать лет неволи, каторги, унижений, включая и «сотрудничество».

В 1956 году, собрав семью (мать, жену с дочерью, жениного деда) и получив предложение от властей поселиться в Москве, Петр селиться не решился и выбрал подмосковный Подольск, и там они жили в коммунальной барачной комнате впятером. Лишь в 1957 году, когда Кремль официально и громогласно реабилитировал командарма И. Э. Якира, они переехали в Москву, окончательно убедившись, что Сталина разоблачили не на шутку, и началась новая жизнь Петра Якира.

Они получили компенсацию за погибшего командарма, двухкомнатную квартиру, вдова – персональную пенсию, а Петр – полную возможность устраивать жизнь по собственному желанию.

Чего же пожелал тридцатичетырехлетний мученик ГУЛАГа с семью классами образования и профессией «ученик токаря»?

Он имел аудиенцию у министра высшего образования, где и выразил это свое желание: поступить в Историко-архивный институт на очное отделение. «Хорошо, – сказал министр, – я вас зачислю без экзаменов. Но учиться будете сами».

И, к изумлению желторотых первокурсников призыва 1957 года, среди них явился матерый каторжник, с потрясающей биографией, черноглазый, энергичный, неотразимо обаятельный и жадный до жизни и ученья.

Тогда многие знакомые выразили недоумение: ведь можно было подобрать что-нибудь более хлебное и перспективное, нежели архивное дело. Он отвечал: «Я должен».

Потому что он не только начинал новую жизнь – он брал реванш у старой. Очистить имя отца от сталинской грязи. Воссоздать возможно более полную картину злодеяний тирана с присными его, предъявить общий счет, включая свой. Ну и, конечно, добрать у жизни все, чего был лишен.

Годы его ученья совпали с хрущевской оттепелью, которая нигде так не расцветала, как в Москве, и многими принималась за подлинную весну. Новая жизнь начиналась для всех нас.

Оттепель, правда, вышла полосатая. Развенчали Сталина – но и раздавили Венгерскую революцию и своих в Новочеркасске. Опубликовали Солженицына – но и затравили Пастернака и сослали Бродского. Открыли (частично) железный занавес – но и построили Берлинскую стену. Однако главным, фундаментальным всеопределяющим событием все-таки было низвержение усатого идола, и эйфория самых смелых надежд, совпав с нашей молодостью, преобладала в общем настроении, а мрачные и даже кровавые действия режима представлялись неизбежными рецидивами переходного периода (как теперь Чечня). Журналы, театр, кино, живопись, архитектура, наука, педагогика – все разом ожило. Правда о Сталине встряхнула историков, появилось множество публикаций, картина Большого террора складывалась ужасная и, конечно, не могла уже объясняться только злой волей деспота: проступал портрет Системы.

Петя Якир живейшим образом участвовал в процессе. Министр высшего образования мог гордиться своим необычным протеже: институт он закончил с отличием. Причем учился так, словно дал клятву: только на отлично (может, и дал). Во всяком случае малейшую четверку, полученную на сессии, переживал как личное оскорбление, дома воцарялась деспотическая тишина, все дрожали и ходили на цыпочках – пока не пересдавал на пятерку.

Он поступил в аспирантуру при Институте истории СССР (там же и работал) и начал готовить диссертацию. Круг его знакомств стремительно расширялся. Он на свой лад входил в моду, внимание известных людей ему было приятно, перед ним распахивались многие двери, а что касается его дверей, то они просто не закрывались, в квартире народ толокся постоянно, и кто только в ней не побывал! При всем при этом бюджет семейный был скромен, чтобы не сказать скуден, и картошка в мундире, с селедкой и постным маслом, нередко была главным лакомством в необширном семейном меню. Но накормить гостей всегда было чем, а бутылку, как правило, посетитель нес сам.

Отметим и подчеркнем: Петр Якир, со всеми своими знакомствами и при доброжелательном отношении весьма важных лиц, особенно тех, кто помнил командарма и когда-то с ним работал, мог бы учинить себе блистательную карьеру и уж по крайней мере добиться многих льгот и выгод для себя. Но все его льготы я уже перечислил: компенсация, двухкомнатная квартира и зачисление в институт без экзаменов. Это все. Остальное, в том числе и диплом с отличием и аспирантуру, он заработал своим трудом и талантом. Конечно, друзья и родные немало ему помогли, особенно с писаниной, которая ему сызмальства не давалась. Но поиск, анализ, подготовка материала – этим он занимался сам, и хорошо занимался.

Он становился настоящим историком. У него был талант источниковеда и превосходная память. Он переработал огромное количество документов по революции и гражданской войне, но все-таки главный интерес для него представляла тема Большого террора, и он не упускал ни одной новейшей публикации на эту тему.

Когда вышел – разумеется, при его активном участии – сборник воспоминаний «Командарм Якир», Петр вовсю занялся тем, что сейчас называется презентацией. Его стали приглашать, чтобы он выступил – перед студентами, школьниками, ветеранами, научными сотрудниками – с рассказом об отце и о себе. Слух о его выступлениях распространился быстро и повсюду, его звали к себе наперебой.

Выступал он так. Показывал книгу, кратко описывал содержание, приглашал приобретать и знакомиться самостоятельно – а дальше начиналась захватывающая часовая лекция о Большом терроре. О том, как фабриковался процесс Тухачевского – Якира. Какой урон понесли вооруженные силы накануне войны. О позоре финской кампании. О сговоре с Гитлером, о Катыни. Об убийстве Кирова, о письме Раскольникова, о коллективизации, о ГУЛАГе. После этого часа полтора он отвечал на множество записок. Залы были полны. Интерес был огромный. Он был счастлив.

У него было все: дом, семья, море друзей и знакомых, всеобщее признание и любовь, и, наконец, призвание и труд жизни: восстановление исторической правды. Это не значит, что он изжил в себе лагерь. Это и невозможно было. Не забудем: в четырнадцать лет человек из киевского особнячка в одно мгновение перелетел в астраханскую тюрьму. И свои шестнадцать, восемнадцать, и двадцать, и двадцать пять лет встречал за решеткой или колючкой. И совсем не только интеллигенция составляла его окружение, даже главным образом не она. Но он не стал ни блатным, ни приблатненным. И были у него светлые встречи с хорошими людьми, которых он навсегда и благодарно запомнил – но науку выживания пришлось ему пройти от и до, и уроки были беспощадны. И, повторяю, начались они еще в отрочестве, когда душа в человеке еще не окрепла, и многие понятия постигались через инстинкт самосохранения.