Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

На улице было полно народу, со всех сторон катили автомобили, мотоциклы, а между ними конные экипажи, посредине проезжей части пролегала старая липовая аллея. В этом не было ничего особенного, в полдень здесь всегда наступало оживление, конторы и школы закрывались на обед, я часто проходил здесь и всегда наблюдал ту же картину. Но на этот раз у меня сложилось впечатление, что следует ожидать чего-то необычайного. Движение большого города, хаотично-упорядоченное, казалось направленным к определенной цели. Я свернул на широкую улицу, куда устремлялся людской поток. На тротуарах, до самой мостовой, стояли люди под энергичной охраной вооруженных дубинками полицейских. Продвигаться вперед можно было только шаг за шагом, повсюду натыкаясь на людей. Они образовывали острова, как бы волнорезы в большом течении, и не давали захлестнуть себя надвигающемуся приливу. Прилив застревал и разветвлялся на бесконечные мелкие русла, пока не затихал у стены какого-нибудь дома или вокруг фонарного столба.

Из-за соприкосновения с этой массой настроение мое испортилось, и мне вдруг страшно захотелось отпрянуть, вернуться назад и ускользнуть каким-нибудь переулком. Но тут я услышал разговор двух женщин и понял, каких грандиозных возможностей лишил бы себя, сбежав с мероприятия.

— Я стою здесь и жду с одиннадцати часов, — сказала одна. — Но я пока не устала.

— С одиннадцати? Я бы не выстояла, — сказала другая. — У меня ноги опухают.

— Я видела его уже два раза, — продолжала первая. — Сегодня будет третий.

— А я еще никогда его не видела, — ответила вторая. — Он и вправду проедет здесь на своем автомобиле?

— А как вы думаете? Стала бы я здесь стоять, если бы не знала этого наверняка? Машины сопровождения уже проехали.

— Мне тоже охота разок на него посмотреть, — продолжала вторая. — Об этом писали в газетах?

— Нет, — ответила первая. — Сегодня утром сообщили по радио.

— Я по утрам радио не слушаю, у нас в квартале в это время включены все пылесосы. Когда же он проедет?

— В два часа.

— Так долго я не могу ждать, — грустно заметила вторая. — У меня же ноги… А потом, мне нужно в больницу к дочке.

— В два часа он должен прибыть на завод С., — сказал стоявший рядом пожилой мужчина. — Ему ехать через весь город, а это займет три четверти часа. Через полчаса он появится, вот увидите.

— Через полчаса, — с облегчением повторила вторая женщина. — Ну тогда я подожду.

Я слышал разговор этих женщин и сразу же понял, о ком они говорят. Я разволновался. Я боялся, что они взглянут на меня и поймут, кто я. Я закрыл глаза. Должно было исполниться мое самое тайное желание. Теперь, когда я уже давно отказался от него, оно должно было исполниться, и я закрыл глаза, потому что больше не хотел видеть, как оно исполнится. Если бывают роковые случайности, то вот это и была роковая случайность — не отдавая себе отчета, я оказался на улице, где стоял его дворец. Наверху, на крыше, развевался его штандарт, он стал президентом и въехал в дом, где жили президенты. Через полчаса он покинет свой дом, и триумфальная процессия направится на заводы С. Что процессия триумфальная, разумеется само собой. Везде по пути его следования стояли люди, чтобы встретить его криками ликования, а я стоял посреди их ликования и мог подхватить его или промолчать, не важно, он услышал бы только ликование, а не молчание.

Полицейские на мотоциклах с колясками, в касках, надвинутых на решительные лица, неслись вдоль улицы, оттесняя назад, на тротуар, зевак, дерзнувших выплеснуться на мостовую. Движение разбивалось у стен домов на заднем плане. Через некоторое время все снова устремлялось вперед, и мотоциклисты возвращались. Эта игра повторялась много раз, она повышала напряжение и постепенно довела толпу до лихорадочного состояния, которое могло разрядить только его явление народу. Я стоял, стиснутый толпой, и боролся с решением идти своей дорогой. Я не хотел своим присутствием увеличивать число зрителей. Может, я хотел быть свидетелем триумфальной процессии моего врага? Неужели он получил надо мной такую власть, что разрушил во мне даже последние остатки гордости?

Мне снова вспомнились многочисленные байки и анекдоты, где говорилось о магии его взгляда и его личности. Во мне проснулось любопытство. Я видел вокруг себя людей, возбужденно ожидающих увидеть его живьем. Меня тоже охватило возбуждение, но не такое, какое царило вокруг. Когда-то в детстве мать привела меня к детям, прогнавшим меня из своей игры. Теперь я стоял здесь и участвовал в игре, которая с самого начала была проиграна. Уходи, уговаривал я себя, чего ты здесь ждешь, чего ищешь? Своего собственного бесчестия? Неужели оно еще недостаточно велико? А если вдруг догадаются, кто ты? Хочешь объявить это на весь свет? Почему я все еще стоял там, почему не шел дальше? У меня больше не было сил внушать самому себе, что я всего лишь нейтральный наблюдатель, что остаюсь здесь для изучения его и его друзей и их взаимоотношений, что, в сущности, вся ситуация меня не касается, что я остаюсь здесь и смотрю из чисто спортивного интереса. Я позабыл все увертки и отговорки, которыми так мастерски пользовался прежде.

Но почему же я не ушел?

И вдруг я понял. Я стоял здесь, чтобы убедиться, что он — живая реальность. Несмотря на все портреты в газетах и журналах, несмотря на голос, который я слышал, легенда, сотканная вокруг него, зародила во мне мысль, что он, собственно говоря, не существует. Человек, который настолько порабощает фантазию и души людей, не может своим наличием в действительности достичь силы своего легендарного бытования. Он существует лишь там, в голубых сферах воображения, но не на земле.

И для меня он тоже продлил свою жизнь только благодаря фантазии. Мой страх, симпатия и ненависть, все мои чувства относились к личности, созданной моим воображением. Он сидел где-то на воздушных качелях, а я своим дыханием приводил их в движение. То, что разыгрывалось между нами, происходило там, в игровых пространствах, где царствует фантазия, но из-за этого не становилось менее серьезным. Разве за прошедшие годы я не избегал любой возможности убедиться, что он явлен во плоти? Разве я хотел внести сюда некую поправку? Она бы разрушила игру и не оставила ничего иного, кроме жестокой действительности.

Жестокая действительность. Мы не научились выносить ее, мы не готовы воспринимать ее, независимо от того, приносит ли она нам нечто дружеское или враждебное. Мы наряжаем ее в одежды, скроенные по нашим меркам, мы размалевываем ее в наши цвета. При этом мы знаем, что у нее иной цвет. Мы не желаем встречаться с ней лицом к лицу. Повторяю: мы не готовы, и любое, более глубокое чувство, на которое мы едва ли способны, боится быть разоблаченным.