Алексей Макушинский - Макс

— А мы проводим вас, — сказал Фридрих. — Проводим их? — (к Максу…).

Уже был вечер; уже была, почти, ночь; Фридрих, когда они вышли на улицу, быстро-быстро, заматывая шарф на ходу, подошел, почти подбежал вдруг к сломанным, как действительно оказалось, наклонившимся, почти падающим качелям, сгреб ладонями снег, еще лежавший на их сиденье — простой доске, собственно, укрепленной на двух металлических, вполне погнутых — одна из них зацепилась за перекладину — трубах, — и — они завернули за угол его, т. е. Фридрихова, с уже почти погасшими окнами, дома — обогнули другой дом, совершенно такой же — и скрутив, наконец, снежок, подбросив, снова поймав его — снова подбросив, снова поймав — вдруг, разбежавшись, улыбнувшись Марии Львовне, — и с каким-то вдруг изменившимся, с каким-то (подумал Макс…) вдруг почти мальчишеским выражением лица, — широким, плавным, как будто (подумал Макс…), как будто… да, изнутри освещенным, поначалу замедленным, понемногу ускоряющимся движением руки, смеясь над собою, бросил его, наконец — в еще вполне зимнее, разумеется, лишенное признаков — в почти таком же, и таком же крошечном садике — с почти такими же, и на сей раз как будто не сломанными качелями — дерево.

— Последний снежок, — сказал он. — В этом году.

Макс же, посмотрев, разумеется, на белую отметину, черный ствол и черные ветви, вдруг, поднимая голову — и с таким чувством, наверное, как будто он вообще не видел ее, ни в этом, ни в прошлом году, например, — вдруг, поднимая голову, увидел — среди черных ветвей — да, луну, луну, разумеется, почти полную, в тающем небе, легко и тихо плывущую над домами, вполне одинаковыми, над какими-то — они пошли дальше — вдруг, за одним из домов, открывшимися пустырями, оврагами — снова домами — безразличную к ним, не знающую о них.

— Вот мы и пришли, — сказала Мария Львовна. — Я надеюсь увидеть вас — (к Максу…) — в театре.

— Конечно… конечно.

Уже был вечер; уже была, почти, ночь.

Ну что же, — сказал Макс, когда, простившись с Марией Львовной, Евгением, они, Макс и Фридрих, дошли снова до Фридрихова, с теперь уже совсем, почти совсем погасшими окнами, дома. — Ну что же, я пойду, пожалуй… к метро.

— Зачем, собственно? — ответил — или, вернее, спросил его Фридрих. — Зачем, собственно? Оставайтесь. Можете и переночевать у меня. Положу вас в большой комнате… на матрасе.

Макс согласился.

Но они еще долго не ложились, наверное, спать, и вновь пили чай, и вновь говорили, наверное, о театре (на маленькой площади…) — и о Марии Львовне, конечно (без нее и не было бы никакого театра… хотя — рассмеявшись — хотя есть, конечно, и другие… неплохие актеры…) — и о Сергее, должно быть, Сергеевиче, и о занятиях — в так называемой студии… и лишь когда Фридрих, убрав со стола, принес, в самом деле, непонятно откуда извлеченный им, Фридрихом, довольно старый, как показалось Максу, с вылезающим, с одного краю, куском ваты, матрас, и положил его на пол, и очень быстро — нет, нет, я сам: сказал он — застелил его, вполне чистою, простынею, и взбил подушку, непонятно откуда им извлеченную, и по-прежнему отклоняя Максову помощь, заправил одеяло в пододеяльник, — Макс, оставшись один, раздевшись, погасив свет и лежа под одеялом, вновь увидел, в окне, за шторами и в прорези штор, обведенную светлым кругом, в — отсюда, из комнаты, как будто потемневшем, почерневшем, сгустившемся, совсем ночном небе — луну, — луну, разумеется, тихо и безразлично плывущую — над крышей соседнего дома. И свет ее был, разумеется, в комнате; и странно, в узком зеркале, отражались сдвинутые в один угол предметы, кресла, и столик, и край матраса, на котором он, Макс, лежал; и внезапное облако, до сих пор невидимое, вдруг вошло в ее круг; и совершенно ясно проступили вдруг зеленоватые очертанья его; засветились и вспыхнули; и все вдруг погасло, исчезло, и луна, и облако, и отражение, в зеркале, кресел; и вдруг опять появилось; и когда появилось, и Фридрих, в то же мгновение, спросил его, из-за перегородки, спит ли он, Макс, и чиркнул спичкой, закуривая — последнюю — так он сказал — сигарету…

— Мне кажется, вы следите за каждым вашим движением.

— Что, что?

— Мне кажется, вы следите за каждым вашим движением.

Молчание; ночь.

— Нет, не думаю, — ответил вдруг Фридрих. — За каждым уследить невозможно. Да и не нужно.

— Почему? — спросил Макс.

— Нужно уметь… иногда… забываться.

Ах, конечно, конечно. Но если бы можно было забываться тогда, когда ты этого хочешь. А впрочем.

А впрочем, ему и хотелось — забыться. Он закрыл, снова открыл, посмотрел в окно — и снова закрыл глаза. Ему совсем не хотелось думать обо всех своих — нерешенностях.

— Но в общем вы правы, слежу, стараюсь следить.

Он спал уже — Макс.

И затем было утро; кофе; Фридрих, хотя и торопившийся, по его же собственному утвержденью, на съемки, очень долго принимал душ, брился, искал что-то в шкафу, менял рубашки, чистил ботинки, повязывал перед зеркалом шарф; в конце концов они вышли на улицу.

— Вы сейчас — куда?

— Не знаю. Домой.

— Вам разве не надо ехать… учиться?

— Надо, но я не поеду.

— А, понятно. Ну, в таком случае, — они дошли до стоянки такси, — нам, кажется, не совсем по дороге. Впрочем, если хотите.

— Не беспокойтесь. Я доеду на метро. Вообще… я очень рад, что мы снова встретились с вами.

— Я тоже. Приходите в театр… вечером.

— Сегодня?

— Можете и сегодня. Я там буду. Но главное, приходите завтра. Договорились?

— Договорились.

И очевидным образом следя за своими движениями, Фридрих, взмахнув рукою, остановил проезжавшее мимо такси, перепрыгнул через черную снежную насыпь, еще лежавшую между тротуаром и мостовой, открыл заднюю дверь, обернулся, кивнул, соскользнул на сиденье; машина отъехала; Макс остался один.

То была, как сказано, не очень далекая, но все же, конечно, окраина: грязно-белые, вполне одинаковые, пятиэтажные, по большей части, дома, — узкие, вполне одинаковые проходы между домами, — ларьки, киоски возле метро. — И тут же, возле метро, начинался (и до сих пор, наверное, начинается…) — уже вполне, в общем, пригородный, довольно большой и совершенно пустынный в то утро — то ли парк, то ли лес: почти лес, полупарк: с петлявшими, расходившимися, в тропинки и просеки превращавшимися понемногу аллеями, — скамейками, как будто осевшими вместе со снегом, — черной землею среди черных деревьев, — облаками и ветками, отражавшимися в талой воде. — Он никогда не бывал здесь; он шел, все дальше и дальше, по аллее и просеке, ни о чем не думая, быстро и весело; он вышел вдруг на поляну, где, с двух сторон, стояли, если угодно, футбольные — деревянные, грубо сколоченные — ворота; он вспомнил вдруг, внезапно и радостно, совсем другую, точно такую же, в другом лесу, но с такими же точно воротами, давным-давно забытую им поляну; вдохнул влажный воздух; улыбнулся; остановился.