Алексей Макушинский - Макс

Я еще сам не знал, конечно же, как; но — как бы то ни было — театр был уже найден; и на другой день, я помню, свернув, по дороге к Алексею Ивановичу, в ту улицу, в которую я ни разу до сих пор не сворачивал, я вновь оказался на маленькой площади — теперь уже окончательно введя ее в систему и целое знакомых мне улиц, переулков и площадей; затем, все той же весною, посмотрел еще — и еще один, быть может, спектакль; и побывал у Фридриха за кулисами; и как-то раз, я помню, встретил его у Макса; и вышел с ним вместе на улицу; и вместе с ним поехал к нему… и только следующей, еще нигде не отмеченной, еще ни разу не упомянутой, кажется, но уже втайне (так думаю я теперь…) уже давным-давно проступающей, быть может, на карте, для нас обоих, для меня и для Макса, хотя и для каждого, конечно, по-разному, важнейшей, быть может, зимою… а впрочем (думаю я теперь…), о ней еще рано, пока, говорить.

Они виделись, если не каждый — нет, не каждый, конечно (Фридрих был слишком занят для этого…) — почти каждый день; встречались обычно в театре; вечером, после спектакля, вместе с Лизой, Марией Львовной, ехали обычно к кому-нибудь, к Фридриху, к Марии Львовне, редко к Перову (тот жил совсем далеко, на какой-то, уже почти неправдоподобной окраине, уже почти за городом…) — еще, быть может, к кому-то, из гостей в гости; в свободные дни, вечера кружили по городу, от одних (случайных, не взятых мною в историю…) к другим (столь же случайным…) знакомым.

— Ах, Фридрих, — говорил Макс, — к чему все это?..

— А что? — отвечал Фридрих. — Почему бы и нет?..

В самом деле, почему бы и нет? Возможности, его поманившие, начинали как будто осуществляться; жизнь, которой они жили теперь вдвоем и которой он, Макс, впервые, быть может, жил теперь ради нее самой, — эта по-прежнему, если угодно, случайная, рассеянная и легкая жизнь уже не казалась ему всего лишь заменой, всего лишь завесой; кружась по ней, вместе с Фридрихом, он тоже следил теперь, пытался следить — нет, не за всеми (за всеми уследить невозможно…) — за многими, разными своими движениями; как будто впервые открывал он их для себя; и словно показывая их — то ли Фридриху, то ли еще, быть может, кому-то — спускаясь, к примеру, в метро, выходя из подъезда на улицу, входя в комнату, садясь и вставая, закуривая или, наоборот, гася сигарету — видел все это: откуда-то, со стороны, какими-то — чужими, быть может, глазами, но все-таки видел: все ясней и яснее, — а значит, видел и комнату, в которую он входил, например, вместе с Фридрихом, видел улицу, по которой шел он вместе с Перовым, деревья, с каплями влаги на ветках, весенние, быстрые облака, — пускай исподволь, в скобках, на ходу, на бегу, — но все-таки, вместе со своими движениями, жестами, видел, — и значит — с внезапной радостью — и значит, все-таки был здесь, без всяких сомнений, на этой улице, в комнате, в этой, пускай случайной, но все-таки: жизни… Фридрих же как будто наслаждался ее случайностью, легко и ловко, уверенно и изящно разыгрывая любую встречу, любой разговор, поездку в такси или свидание в метро: и как если бы случайность всех этих действий лишь подчеркивала, лишь оттеняла безусловность их — выполнения… Макс, увлеченный и очарованный, наблюдая за ним и следя за собою, испытывал временами такое острое ощущение — жизни, — а значит, и радости, — какого он, может быть, никогда ранее не испытывал и которое, само по себе, случайным, разумеется, не было.

— Но помилуйте, Фридрих, на этих улицах, среди этих домов. И вы хотите жить здесь, как будто.

— Да, конечно, — отвечал Фридрих, — эти серые улицы, эти уродливые дома, эти люди и эти лица… о них мы вообще говорить не будем. Но в конце концов, какое мне дело?..

И повязав шарф таким причудливым и сложным узлом, какого он, Макс, опять-таки, никогда раньше не видел (и который он безуспешно пытался воспроизвести…), — вновь, вместе с Максом, отправлялся куда-то, куда-нибудь: по этим улицам, мимо этих домов… однажды, в уже совершенно весенний, истомно-солнечный день, Макс, приехав к нему, войдя в его, Фридрихову, предметами и вещами заполненно-незаполненную по-прежнему комнату, обнаружил в ней, с чашкой кофе в одной и сигаретой в другой руке, в кресле и спиною к зеркалу — Лизу, с какой-то особенною приязнью, или так ему показалось, ему улыбнувшуюся.

— Прекрасный, прекрасный день, — сказал Фридрих, смеясь над словами. — Самое время пойти погулять.

— Погулять? — сказала Лиза.

— Ну да… погулять.

— Ты и так, по-моему, слишком много… гуляешь.

— Не в том смысле, — сказал Фридрих. — Пойдемте просто на улицу… погуляем… почему бы и нет?..

— Ну… если ты непременно этого хочешь… — сказала Лиза.

— Непременно, — сказал Фридрих. — Я этого непременно, непременно и.

— Непременно.

— Хочу.

— Тогда пойдемте, — сказала Лиза.

Они пошли втроем в тот — теперь уже с первой травою, первыми листьями на еще, впрочем, сохранявших свои черные, четкие очертанья деревьях — почти пригородный — полупарк, полулес, где он, Макс, бродил когда-то один — в какое-то, от него, Макса, теперь уже, в свою очередь, отступившее, отдалившееся, хотя и не забытое им, разумеется, утро; Фридрих, несмотря на Максовы возражения, по-прежнему убежденный в том, что Макс все читал, заговорил с ним, чуть-чуть подчеркивая, конечно, наивность своих вопросов — объясните мне, что значит, собственно?.. — смеясь над собою, о разных, перескакивая с одного на другое — мир названий разбился, мир имен тоже — ему, Максу, отчасти, в самом деле, знакомых, отчасти, разумеется, нет, вполне умозрительных, скажем так, сочинениях, отвлеченных понятиях — обнаружив, со своей стороны, и некоторые, удивившие Макса, весьма расплывчатые, впрочем, познания в этой — как он сам выразился — ему, то есть Фридриху, вполне чуждой области, и неожиданную готовность к расширению их; Макс, по мере сил отвечая на его вопросы, не совсем всерьез, но и не совсем — не всерьез отвечая на них, быть может, смотрел, конечно, вокруг — не узнавая ни той аллеи, в которую свернули они, ни деревьев, ни сменявших друг друга прогалин; они шли совсем не в ту сторону, в которую шел он тогда; поляна, с футбольными, значит, воротами, осталась у них где-то слева; он, Макс, так и не увидел ее; Лиза, не принимавшая никакого участия в их разговоре, вдруг, приблизившись, дотронулась своею рукою до Максовой.

— Вот и озеро, — сказала она.

— По-моему, это пруд, — сказал Фридрих.

— Это озеро.

— Да нет же, душа моя, это пруд.

— Хорошо, пускай пруд.

— Какой пруд? — спросил Макс.

— Вон… там… за теми березами.

Там оказался, в самом деле, пруд, за березами, мерцанья и блики среди белых стволов. Они спустились к воде; Макс, глядя на воду, чувствовал, рядом с собою, ее, Лизино, присутствие и дыханье; тягучий, медленный — отнюдь не лиловый и вовсе, скажем, не фиолетовый — запах духов ее странно смешивался с запахом первой травы, первых листьев, свежей берёсты. Он повернулся к ней; он увидел — прямо напротив — ее — светло-карие — со вдруг расширившимися, вдруг сузившимися зрачками — глаза; он вдохнул — он выдохнул вместе с нею.