Алексей Макушинский - Макс

— Жизнь, видите ли, находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему.

Сергей Сергеевич опять улыбнулся — нет, рассмеялся. Это как же прикажете понимать? спросил он.

— Ну да, вот. Она становится жизнью — о чем-то, и потом опять превращается в жизнь — просто так, ни о чем.

Просто так, ни о чем.

И уже начинали желтеть, краснеть клены — здесь, в Михайловском, им, Максом, особенно любимом, может быть, парке — уже совсем низким, осенним казалось нависшее над деревьями, над лужайкой — с еще по-летнему, впрочем, зеленой и яркой травою — в темных тучах, серое небо.

— А скажите, Сергей Сергеевич, — Макс снова остановился, — скажите, Сергей Сергеевич, ведь на самом деле… конечно, я поступил не лучшим образом… я уже передавал вам свои извинения… я готов повторить их… но скажите, на самом деле, я ведь не очень подвел вас?..

— Да нет, в конце концов все устроилось.

— Вот это мне и хотелось услышать. И я действительно собирался звонить вам. У меня было чувство какой-то… какой-то, пожалуй, незавершенности. Идемте?

— Идемте.

И значит, все-таки — все-таки — объяснившись, они, Макс и Сергей Сергеевич, свернули, на сей раз, налево, к Марсову полю; прошли вдоль Лебяжьей канавки (Летний сад, с его высокими кронами, остался у них, соответственно, справа…); вышли к Неве — и говоря, наверное, о каких-то — для него, Макса, уже посторонних — с театром, на маленькой площади, связанных, в первую очередь, обстоятельствах, спектаклях и репетициях, — и уже… совсем просто говоря, должно быть, о них, — пошли, по набережной, в сторону Зимнего; Макс, в свою очередь закурив сигарету, с внезапным, его самого удивлявшим, наверное, чувством — завершения, облегчения, смотрел, должно быть, на безмерное, серое, лежавшее перед ним, тихой рябью и первыми каплями начинавшегося дождя подернутое пространство Невы, на Петропавловскую, с ее золотым шпилем, крепость, на Ростральные, под серым небом, колонны; остановился, на сей раз, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…).

Ну что же, сказал он, остановившись, он, Сергей Сергеевич, не предлагает Максу начать все сначала. Макс, если он правильно понял, не согласится… да это уже, в общем, и невозможно. Тем не менее, пускай Макс заходит… в театр… почему бы и нет?.. Ему же, Сергею Сергеевичу… ему уже давно пора быть в гостинице, и… дождь все усиливается, как нетрудно заметить… и вот, кстати, едет… взмахнув рукою… такси… и в общем… что же еще сказать?.. Он решится сказать все-таки, что Максовы объяснения… не вполне удовлетворили его. У Макса, полагает он, были еще какие-то… причины?.. нет, чувства, полагает он, и эмоции, в конце концов и подвигнувшие его, то есть Макса, на столь странный поступок… он, Сергей Сергеевич, не будет в них, конечно, вдаваться. Он думает лишь о неких, не сбывшихся, вероятно, надеждах, не оправдавшихся ожиданиях… о некоем, возможно, отчаянии. Впрочем, все это его не касается. Не подвезти ли Макса куда-нибудь? Нет? В таком случае.

— В таком случае, — закончил Сергей Сергеевич, — желаю вам всяческого успеха в вашей — просто так — жизни.

— Спасибо, — ответил Макс.

И только в машине, усевшись на переднее, рядом с шофером, сиденье, он, Сергей Сергеевич, сложил, наконец, руки на груди и пошевелил, на прощание, пальцами. Машина, брызнув водой из-под колес, развернулась и под дождем, по пустынной набережной, помчалась обратно, в сторону Марсова поля. Макс, проводив ее глазами, оставшись один, пошел, в свою очередь, дальше, по набережной — и вспоминая, может быть, ту, уже отмеченную мною на карте — уже очень и очень скоро, по всей вероятности, мне вновь предстоит писать о ней — осень, когда (думал он: думаю я теперь…) — когда жизнь, собственно, и — нашла свою тему, он же, Макс, блуждая по городу, нашел, среди прочего, театр: на маленькой площади, — или думая, может быть, о том — единственном, во всех смыслах, событии, до которого и я, когда-нибудь, доберусь, — об осуществлении (или неосуществлении…) возможностей, для меня, здесь, еще… невозможных, — о надеждах, сбывшихся и несбывшихся, — ожиданиях, оправдавшихся или нет, — или уже ни о чем, быть может, не думая, — дошел до Зимнего, перешел на Васильевский остров и, пройдя, разумеется, мимо одной из Ростральных колонн, спустился на Стрелку, к самой воде: с тихим, но удивительно отчетливым звуком, гулким отзвуком, набегавшей на гранитные, покрытые водорослями, позеленевшие от влаги ступени: и вновь, помедлив на них, отступавшей.

Он поискал глазами, он нашел то место, на набережной, где он простился, только что, с Сергеем Сергеевичем — он уже не думал о нем — ни о чем не думал, быть может, — и уже ни о чем, быть может, не думая, но с тем же, все тем же, не покидавшим его, хотя и удивлявшим его по-прежнему чувством — облегчения, завершения… смотрел, по-прежнему, на безмерное, серое, под серым небом и серыми тучами, дождем и рябью подернутое пространство Невы, на Петропавловскую, с ее золотым шпилем и кусочком песчаного берега, крепость, дворцы набережной, фасады дворцов. Прогулочный, белый, совсем крошечный в окружавшей его безмерности катер проплыл и скрылся в Малой Неве; длинная, тонкая, оставшаяся от него и понемногу расходившаяся волна, с тихим и отчетливым звуком, ударилась, докатившись до них, о ступени; набежала, помедлила, отступила… он же, Макс, еще очень и очень долго стоял, наверное, так, под дождем, ни о чем не думая, на Стрелке, у самой воды.

Как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят. Иногда, по ночам, мне кажется, я вижу их сразу все, слышу их сразу все: и ту, что увозила нас с Максом, повернувших обратно, в город, — ту, с которой я начал, — и ту, через день после Максовой, вполне неожиданной, в совсем другом городе, встречи с Сергеем Сергеевичем, — ту, в которой мы ехали в Павловск, волшебное место, точку в пространстве. О, как они кружат в нем (в без конца расширяющемся, полном тревоги, трепета, ожидания…), проводят линии, вычерчивают узоры, подрагивают и грохочут, и медлят на пустынных, каких-то, без названия, станциях, и снова стремятся, и вдруг поворачивают: и тогда тот, кто едет в первом или во втором, к примеру, вагоне, выглядывает из окна, и видит — сзади, вдали — широкой, огромной дугою, под небом, низким и темным, весь поезд: вагон за вагоном.

— Сергей Сергеевич? Невероятно.

И сидя в поезде, глядя в окно, я пытался представить себе эту встречу (только что мною описанную…) — и думал, конечно, о той — да — невстрече с Сергеем Сергеевичем, — о той невстрече, с которой я начал, — о том мгновении, следовательно — я поворачиваю обратно — с которого (думал я…) — с которого я и начну.

Был снова пасмурный, серый, осенний, задумчиво, тихо, печально — как будто силясь что-то припомнить — но вместе с тем, в глубине этой печали, чему-то, может быть радуясь, вспоминая — осенний, серый и пасмурный, печально, тихо, задумчиво проплывавший за окнами день. Мы ехали в Павловск, волшебное место.