Алексей Макушинский - Макс

Он ничего не знал о ней; он не думал о будущем; он шел, все дальше и дальше, все быстрей и быстрее, проваливаясь, наверное, в снег и уже почти не сопротивляясь, наверное, тому, почти невыносимому беспокойству, которое мне так трудно представить себе теперь, которое (думаю я…) и водило его, быть может, по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, от одной границы к другой. И он уже видел ее, эту другую границу, это (за отпрянувшими, как некогда, соснами…) поле; сливаясь с сумерками, с синевою, словно мерцавшей над ним, казалось оно огромным, бескрайним, необозримым; ветер кружил по нему, подбрасывая, закручивая мгновенные всполохи снега. И после углубленной неподвижности леса здесь было холодно, пусто; и — и что, собственно? Пойти назад, и сесть в поезд, и — и он уже шел, через поле, по узкой, то и дело заметаемой снегом тропинке; и уже, от снега и сумерек, отделялись дома, крыши, заборы; и он уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее, очень длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой; и (думаю я теперь…) — и как же он был удивлен, и даже испуган, наверное, — или, может быть, даже не успел удивиться, — и даже не сразу понял, быть может, что он, собственно, видит: увидев, следовательно, в окнах крайнего дома: печальный и тихий, тихими, тусклыми пятнами на снегу и в сумерках медливший свет…

Он устал и был голоден; ботинки его промокли; озноб бил его; минут пять, может быть, стоял он возле ворот (они не были заперты, он приоткрыл их…), не зная, что ему делать, и не пойти ли назад, не сесть ли, действительно, в поезд… и потом пошел все-таки к дому, к сосне, очень медленно, по твердой, отчетливо проступавшей под снегом дорожке; и были, как некогда, мелкие веточки на снегу, сосновые иглы; и пахло хвоей, смолою; и дом казался огромным, почерневшим от времени; и та, прекраснейшая из сосен, с ее нежным красноватым стволом и длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой, то появлялась, то снова, за другими соснами, исчезала; и синел, и таял, в сумерках, снег; и свет мелькал за деревьями; и потом вдруг погас; и кто-то, смутной тенью, оказался вдруг на террасе; и смотрел на него, Макса, по-видимому не узнавая его, удивляясь.

— Это я, — сказал Макс.

— Кто — я?

— Макс.

— Ах, конечно, конечно, — заговорил — Сергей Сергеевич (спускаясь к нему по ступенькам…). — Вот приятная неожиданность…

И по-прежнему с удивлением глядя на Макса, или так Максу казалось, Сергей Сергеевич сообщил ему, что, вообще-то, он, Сергей Сергеевич, собрался уже ехать в Москву, но что, с другой стороны…

— Я тоже еду в Москву, — сказал Макс.

В таком случае, они могли бы поехать вместе… на ближайшей или на следующей, например, электричке.

— У вас какой-то… замерзший вид… Давайте… выпьем чаю, потом поедем.

— О… да, — сказал Макс. — Спасибо, да, с удовольствием…

— Ну что ж, заходите…

В прихожей было темно, и пахло… да, пахло, разумеется, так же, как и пахнет обыкновенно в старых, почти нежилых домах: пылью, крошащимся деревом… и это был, на сей раз, такой грустный, тяжелый и тягостный запах, и такое, с новой силой, отчаяние вдруг почему-то охватило его, то есть Макса, что он, Макс, хотя и попытался, быть может, что-то сказать и как-то объяснить Сергею Сергеевичу если не цель, цели не было, то по крайней мере обстоятельства своего появления, ничего, в конце концов, сказать не сумел, сбился и спутался, снял пальто и не зная, что делать с ним, помедлив, положил его на какой-то, в темноте подвернувшийся стул.

— Наверх, — говорил Сергей Сергеевич. — Очень рад, в самом деле. Поднимайтесь, поднимайтесь наверх.

И образуя одно целое с этим запахом, тяжелым и грустным, скрип лестницы отзывался в нем, Максе, с каждой ступенькой как будто нараставшим ощущением безнадежности. Он сам не знал, разумеется, зачем он сюда пришел.

Наверху же, удивительным образом, все это кончилось; наверху оказалась большая и, хотя снаружи уже сгустились, уже надвинулись сумерки, все еще довольно светлая комната, с круглым, посредине, столом и круглой лампой, спускавшейся к столу с потолка. И он снова видел ее — в окне, ту, прекраснейшую из сосен; ветку, тянувшуюся к самому дому; и ему казалось, он слышит запах: хвои, смолы; и, во всяком случае, пахло здесь совершенно иначе: то ли, может быть, дымом, непонятно откуда, то ли, действительно, хвоей, смолою.

Он сел так, чтобы видеть ее, прекраснейшую из сосен, и дальше, за нею: синь сумерек, поле и снег…

— У вас замерзший вид… и уставший, — говорил Сергей Сергеевич (садясь напротив и всматриваясь, должно быть, в его, Максово, освещенное последними остатками света лицо…). — У вас, простите, странный какой-то вид…

— Я очень голоден, — сказал Макс.

— Вот те раз… Подождите, я приготовлю, действительно, чай. Зажечь вам свет?

— Нет, спасибо.

И он остался один, Макс; он видел, в окне: синь сумерек, сосну, ветку и снег; и хотя в комнате еще не совсем, должно быть, стемнело, сумерки уже наполняли ее; предметы дрожали, очертанья их расплывались; и где-то, по углам, у него за спиною, уже сгущалась, наверное, ночь. Он сам не знал, как сказано, зачем он сюда пришел; и неужели (так думал он, может быть…) — и неужели вот сейчас, когда Сергей Сергеевич возвратится, ему придется говорить с ним… о чем же?

— Вы пьете крепкий чай? — (голос; снизу…).

— Да, крепкий, — ответил он: и так тихо, что Сергей Сергеевич ничего, должно быть, не услышал в ответ.

А впрочем… какая разница? Да, крепкий… Все равно, все безразлично.

— Вот, пожалуйста, — сказал Сергей Сергеевич, вновь появляясь в комнате. — Значит, крепкий? Отлично. И вот, пожалуйста, хлеб, сыр… Не стесняйтесь, прошу вас.

И разумеется, когда он, Сергей Сергеевич, зажег, наконец, свет, все изменилось; и там, где только что была ветка, сосна, осталась лишь тень сосны и тень ветки, смутная тень; и призрак лампы; и две чашки на круглом столе; и его, Максово, отчаянное лицо; и еще некое, к нему, Максу, спиной повернутое отражение…

Сергей Сергеевич был, как сказано, высок, худощав; он говорил медленно, растягивая слова; руки складывая на груди; шевеля пальцами…

— Ну вот: теперь лучше? В таком случае: рассказывайте…

— О чем?

— Как о чем? О себе. Что вы делаете и куда вы снова пропали?..

Пропал… вот именно.

— Нет, нет, лучше вы расскажите.

— А что мне рассказывать? Мне рассказывать нечего. В театре? В театре все, в общем, по-прежнему. Новые спектакли? Нет, никаких.

— Почему?

— Не так просто, знаете ли, поставить новый спектакль… И потом… и потом хочется поставить что-нибудь… совсем неожиданное…

— Например… что же?

— Я сам не знаю, — (вдруг рассмеявшись…). — Я сам не знаю, в том-то и дело. А впрочем… а впрочем, я слышал недавно… от Фридриха… вы с ним видитесь?