Эдуард Лимонов - Книга мертвых-3. Кладбища

Родился он в 1947‑м, то есть на четыре года позже меня. По профессии был горный инженер.

В возрасте 30 лет уже работал в Министерстве угольной промышленности, как человек толковый, был и главным специалистом, и строил угольный комплекс в зоне Байкало — Амурской магистрали.

Мало кому известно, что многие годы Костя занимался боксом, чуть ли не профессионально, тренировал ребят, был бесстрашным и сильным бойцом, и в 2003–2010‑м не раз расшвыривал тренированных солдат 2‑го оперативного при задержании.

Поскольку он был человек скромный, многие факты его биографии так и остались неизвестны нам.

В 2009‑м «Левый фронт» прислал его представителем в Оргкомитет «Стратегии‑31». Сергей Аксенов вспоминает: «Помню, когда мы собирали оргкомитет «Стратегии‑31», Сергей Удальцов позвонил и сказал, что от них, от «Левого фронта», будет некто Косякин. «А он нормальный?» — спросил я, имея в виду, возможно ли с ним иметь дело. Константин оказался «нормальнее» многих. Он в загон не ходил».

«Загоном» мы, нацболы, именовали огороженную полицией площадку на Триумфальной площади, куда, сговорившись с Владиславом Сурковым и продав нас, двоих заявителей «Стратегии‑31», согласилась прийти 31 октября 2010 года на разрешенный мэрией митинг Людмила Алексеева, правозащитница, чтоб ей пусто было, потому что это она несет на себе вину за охлаждение либеральных масс к «Стратегии». Тогда все либеральные вожди пошли в загон: Рыжков, Немцов, Лев Пономарев, всякие Доброхотовы, Чириковы, Рыклины, Яшины, и даже некрепкий Сергей Удальцов, но только не Константин Косякин. Он вышел с нами на оставшуюся часть площади на несанкционированный митинг. Кремень, а не человек.

Он предвидел, что старуха нас предаст. Еще при первых признаках ее колебаний, еще в 2009‑м, он сказал мне, когда я пожаловался, что Алексеева предложила мне передать «Стратегию» правозащитникам: «Эдуард, то ли еще будет… Мы еще с ней натерпимся». И точно. Натерпелись.

Как–то, подав уведомление в мэрию, когда именно это было, кажется, в январе или марте 2010 года, я подвозил его в «Волге» до метро, я обратил внимание на то, что он сильно исхудал, и спросил его: «Вы что, больны, Константин?» Он сказал: «Да, неважно себя чувствую. В 2006‑м была операция, и так себя хорошо после чувствовал. Но вот опять. Дай Бог до лета дожить, — добавил он неожиданно грустно. — Поеду болеть, домой».

«Пусть вам супруга фруктов купит», — мы уже доехали до метро «Охотный ряд», поворачивали.

«Умерла жена, — сказал Константин. — Один живу».

«Может, вам привезти чего, ребята приедут, помогут».

«Да не нужно ничего, спасибо. У меня дочь и сын взрослые. Дочь недалеко живет».

И, поправив сумку на плече, натянув шапку, он вышел из «Волги».

«Заболел Костя», — сказал я, обращаясь к нацболам в машине.

«Ребята из «Левого фронта» говорят, что рак у него. Умрет, наверное, скоро», — обыденно сообщили нацболы.

Однако Костя выкарабкался тогда. Дожил не только до лета 2010‑го, но и дожил и до лета 2011‑го, и 2012‑го, и умер только в августе 2013‑го.

Впрочем, в январе 2011‑го, когда мы — я, он, Яшин, Немцов, Владимир Тор, Демушкин — оказались в спецприемнике на Симферопольском бульваре, он был еще очень плох, загибался просто. Сергей Удальцов: «Больного, по сути дела, человека, с проблемами со здоровьем, немолодого, отправили за решетку. Это, конечно, чудовищно, на мой взгляд. Все эти 10 суток его состояние здоровья было, конечно, далеко от нормального, к нему два раза приезжала скорая по его просьбе, потому что было ухудшение здоровья, боли в желудке довольно сильные. По сути дела, это была такая форма пыток».

Удальцов неточен, потому что его в те дни в спецприемнике не было. Я был, поэтому свидетельствую, что Константин не просил вызывать ему скорую. Это мы, его сотоварищи, потребовали вызвать скорую, что менты и сделали с некоторым даже похвальным рвением. Человек он был скромный и лежал себе тихо, загибаясь, зеленый весь. Более или менее подробно эта ситуация расписана у меня в моей книге «Дед».

Летом 2011‑го мы стали проводить сидячие митинги на Триумфальной в июле и августе. Константин к тому времени уже был так силен, что после июльской сидячки просто так в руки особого полка не дался, разбросал их, и только под давлением превосходящих сил вынужден был уступить.

Думаю, что каждый день его начинался с борьбы с его больным так или иначе телом, а затем он отправлялся на фронты политической борьбы. Помимо «Левого фронта» он входил в организацию «Моссовет» и в «Рот–фронт» и твердо и не опаздывая посещал все их акции. «Моссовет» защищал от сноса поселок Речник, московские дворы от застройщиков, архитектурные памятники от сноса. И везде стоял в первых рядах Косякин.

Я не пою ему панегирик. Я видел несгибаемого Костю в деле. На Триумфальной яростно кричащим и отбивающимся — и на видео и фотографиях бодающимся с полицией и ЧОПами. Это была его жизнь. В шестьдесят пять лет он вел себя моложе многих молодых.

Когда он лег уже в Боткинскую на его финальном отрезке борьбы с телом, я положил себе за правило звонить ему регулярно. Это, знаете, тяжелая задача, говорить со смертельно больными. Но в его случае задача облегчалась тем, что я сообщал ему новости о нашей политической борьбе. Он живо реагировал, и яростные ноты в его голосе не исчезли.

Однажды я не мог ему дозвониться ни по одному телефону, и уже решил было, что его не стало. Однако он позвонил мне сам на следующий день и сообщил, что его на весь день увозили на какие–то процедуры.

Умер он в августе, когда природа готовится к ежегодной смерти. В садике у морга Боткинской больницы собралось немыслимое для обычных похорон количество людей. Пряно пахли травы и пахли цветы и венки. Церемонию долго не начинали, и когда мы протиснулись в зал для церемонии прощания, нас оказалось слишком много.

Вдоль гроба несколько женщин растянули флаг «Левого фронта» — красный, разумеется.

В гробу лежал не Косякин. Человек, совсем даже не похожий на него. Страшное лежало существо. Черты лица его были мелкими, рот — огромен. Лицо как будто залили жидким стеклом. Это был не он, и даже не человек.

Я понял, в чем дело. Смерти, чтобы победить его, пришлось так изъесть его изнутри, что она заменила его собой. Мы произнесли речи. Я произнес свою, скорее, очень эмоциональную. Основные положения моей речи я нашел недавно в Интернете. Я сказал:

«Ушел упрямый, сильный, честный, советского производства человек. Человек твердых убеждений и твердых принципов. У него была совесть, у него присутствовало достоинство… Я потерял верного товарища».

Я пропустил его смерть, а он был для меня важен. Дело в том, что еще в СССР у меня образовался такой небольшой пантеон иностранных «гениев», загадочных, непонятных и потому притягательных.