Эдуард Лимонов - Книга мертвых-3. Кладбища

Как бы там ни было, учиться дети Печкурова понаехали в Харьков, огромный город институтов и университета, интеллектуальный город, и к Тамаре, с такими же глазами–вишнями, как у матери, подселились подруги.

У Нины тоже были глаза–вишни, родом она была из Сумской области. Фамилию через полсотни лет я еле помню, то ли Кривенко, то ли Крившич, но отец ее был большой шишкой, третьим, кажется секретарем обкома партии. Интересно, что, как и Печкуров, он тоже жил в один в своих Сумах, а мы поехали через Сумы к деду и бабке Нины, совсем в Западную Украину. Мать с отцом меня отпустили, значит, верили этой Нине с глазами–вишнями. Мне было в тот год 11 лет, ей, видимо, 20 или 21 год.

До Сум мы доехали на поезде. С поезда проследовали прямо в обком партии, где за полированными столами нас принял отец Нины. Мальчишка, я все же сумел понять, что он заискивает перед дочерью. Помню, что он все совал ей деньги и подарки в мешочках и коробочках. Ночь мы переночевали в большой квартире отца, а наутро за нами прибыла подвода. Сооружение плоское, платформа на четырех колесах. Возчиком был бородатый дедок, я сейчас намного старше его тогдашнего возраста. Дедок прикрепил наши вещи к платформе, и мы тронулись. Лошадок было две.

Так началось наше путешествие, оказавшееся долгим, лошадки ведь не поезд, они много в день пробежать не могут и нуждаются, как и человек, во сне, в еде и в отдыхе.

По части Украïны трудно соревноваться с Николаем Васильевичем Гоголем, но попытаюсь хотя бы ориентироваться на него.

Полсотни лет без малого минуло. Надо понимать, что тогда не сновали, как безумные, на дорогах авто, даже асфальта я не помню, за городскими улицами, мощенными булыжником, мы покатили по грунтовым прадедовским дорогам на запад. Какие–нибудь только десять лет по тем же дорогам прошла на запад наша армия.

Пейзаж был совершенно иной, чем сейчас. Пустынный, тоже прадедовский, как и дороги, сельский. И безлюдный, точнее малолюдный, людей–то в войну поубивали много…

По всей вероятности, у нас был проложен маршрут, но не по карте, карты ни у дедка, ни у Нины не было, а по памяти предков, от села к селу, от пасеки к пасеке.

При том, что тогда ни у кого в селах не было телефонов, удивительным представляется, что нас встречали. Мы куда–то сворачивали, на совсем не тронутые колесами дороги, и нам навстречу вдруг выходили румяные в рубахах колхозницы либо дедки в соломенных брылях, и мы шли куда–нибудь под вишню, за деревянный чисто скобленный стол, и нам несли в мисках свежий мед либо вареники с творогом, ставили молоко в кувшинах или бутылках.

Обильно кружили над нами осы и заблудившиеся пчелы. Иногда мы ложились поспать в хате, было очень тепло, и помню, что часто мы накрывались одной легкой марлей, а Нина, помню, без стеснения передо мной, мальчишкой, спала в скользкой шелковой короткой рубашке, которая была у нее под платьем.

Один раз мы заночевали по–настоящему, на полу в теплой, как печка, хате, недалеко от входа. И дверь была открыта, и чистый украинский месяц был виден сквозь марлевый полог на двери. Ночные звуки хаты, легкие потрескивания, щелчки, шорохи, крики ночных птиц, мычание сонной коровы. К утру это все покрыл тонкий храп нашего дедка–возчика.

Мы приехали в не так уж и далекий колхоз, где жили дед и бабка Нины. Сейчас бы я, приехав в такое место, потребовал бы первым делом самогонки. Но мальчику самогонка была ни к чему, нас везде угощали парным теплым молоком и медом.

Хата деда и бабки стояла на зеленом краю обрыва к реке. По всему обрыву густо росли кусты черной смородины, но их охраняли тучи злых комаров. Я был мгновенно искусан злодеями, защищающими свою вотчину от пришельцев. Помню сенокос, следовательно, это уж был август, наверное, и волов, над хвостами которых стояли облака из насекомых. Мы с Ниной сидели наверху, на толстом, в несколько метров, слое сена, и нам забрасывали наверх вилами еще больше сена, а мы его утаптывали и располагали. Края нашего воза были укреплены стволами молодых березок.

Украина вся пахла. Срезанными косами растениями, навозом, молоком и медом.

Помню смутно холодные–холодные утра, и мы ехали вместе с холодными пустыми бидонами непонятно куда, и я ждал девушку Нину, мне казалось, что долго–долго, потому что было все темно, и только лениво расцветало… и она выходила с усатым трактористом, и они прощались так мучительно долго, что я уснул.

Я поехал «отдыхать», но не отдохнул, зато расширил свой мир, и теперь в него входила Украïна. Харьков же был для меня Россией, товарищи–господа, вот так.

По возвращении мама моя благодарила Нину, та скромно отворачивала лицо, до сих пор помню ее крупные глаза и темные веки и, словно накрашенные, ресницы. Может быть, она была еврейкой? Да нет, скорее щирой украинкой, потомком тех турецких девок, которых умыкали запорожцы в свои тяжелые степи.

Почему я помещаю этот текст в Книге мертвых? Потому что та, цветная, медовая, молочная рiдна Украïна в платочках и брылях умерла. И где же ей место, как не в Книге мертвых?..