Ирина Мамаева - Земля Гай

— Баба Глаша, а ты правда в Бога веришь? Ну, чисто что он есть и все такое? — О Боге с Кузьминичной в последнее время он говорил частенько.

Но бабка в очередной раз удивилась вопросу, заулыбалась:

— А как же без него? А откуда же это все?

— А тебе–то от него какая польза?

— Вот ты без матки, без батьки, без друзей–хлопцев — один. А веровал бы — всегда б не один был, с Ним.

— Да как — с ним? Где он? Там? — Егор указал рукой, куда улетела божья

коровка. — А я где? — опустился рядом на дерево.

— Не знаю… Был бы ум на месте — поведала. Да только Он не там, — Кузьминична тоже махнула на небо, — а… — она развела руки, — везде, понимаешь? Вокруг. И в тебе самом тоже есть.

— Чё, прям и во мне? Откуда ты знаешь?

— Та Он во всех.

— Ну вот как ты думаешь, как он это все состряпал? Чё конкретно придумал, как там, бля… сотворил?

— Та я ж не думаю, Егорушка. Это вы все думаете, думаете, понять шо–то пытаетесь…

— То есть как — не думаешь? У тебя ж памяти нет, а ум–то есть!

— А без памяти — о чем думать? Это вы все свои воспоминания перетряхиваете, складываете их то так, то эдак… составляете свои эти… ну правила себе, шо ли… как жить. Терзаетесь почем зря. А Бог — вин не от этого…

— Чудная ты, Кузьминична.

— А ты крестись, Егорушка, и ангел–хранитель у тебя появится.

— Ага, только я ж ваще не уверен, что он есть — ну, Бог. Как же креститься буду, когда я конкретно не знаю, чё он есть?

— А ты не думай об этом… Вообще — не думай.

Неожиданно для себя Егорка разволновался, вытащил «Приму», закурил. Но не уходил. Хотя бабка замолчала и больше не собиралась приставать к нему с проповедями. «Задумалась», — оценил было ее молчание Егорка, но тут же опомнился — она же не думает! — уставился в лицо Кузьминичне и… Бабка и правда не думала. Ее глаза так уставились в небо, как будто там было полно божьих коровок, за которыми обязательно надо было присматривать, чтобы с ними чего–нибудь не случилось.

— Ну, блин, Кузьминична, ну ты сказанула! — не мог успокоиться Егорка. — Это тебе пенсию платят, а мне постоянно думать надо, как бабла скосить. Как без ума–то жить? В жизни же — врубись в базар — конкретно хитрить надо, мухлевать

побольше — тогда бабла и обломится. А без ума и бабла нет. И все про всех помнить, а то какой–нибудь фраер нае… э-э… обманет.

— Пенсию плотют! — вдруг оскорбилась бабка, — пенсию я свою заработала таким трудом, как тебе и не снилось! Суются всякие меня поучать! Сопли утри сначала!

— Про Бога она мне тут телеги гнать будет! А сама–то, сама! Злобная, вредная карга!

Кузьминична брезгливо пожала плечиками.

Егорка сплюнул. Встал с поваленного дерева. Выскочивший из–за виртуального угла поезд застал его врасплох.

У фермера Панасенка ночью сгорел сарай.

С утра уже в здании администрации поселка — низком сером бараке тридцать восьмого года постройки — с прогнившими полами, ветхой мебелью, плесенью и прикрывавшими ее портретами Ленина, Путина и вырезками из «Крестьянки» на стенах инспектор районного отдела внутренних дел Анна Герасимовна Штепт раздраженно раскладывала свои бумаги.

В другой комнате Егорка с разрешения главы поселковой администрации Анны Ивановны пытался дозвониться в Койвусельгский молитвенный дом. Связь была отвратительная — в трубке постоянно что–то трескало, шипело и взрывалось, — но Егорка не отступал, крутил и крутил диск, высунув язык от усердия. Постоянно было занято. Штепт каждый раз дергалась, недовольно кривила свое красивое личико. Тем более что после очередной неудачной попытки Егорка, не стесняясь, высказывался, а звукоизоляция между помещениями отсутствовала.

Рядом со Штепт, с краю, потерянно притулился в одну ночь постаревший Панасенок. Он только что, сбиваясь и путаясь, рассказал ей, как все произошло.

Сарай, о котором шла речь, стоял в дальнем конце двора, и хранил там Панасенок прицепные орудия для трактора и разный чрезвычайно нужный в хозяйстве хлам да зимой на чердаке — сено для скота: на чердаке скотника все не помещалось.

Загорелось ночью. Сначала что–то в небе начало побрякивать, громыхать, распадаться на части. Долго и протяжно выл на цепи лядащий панасенковский кабысдох, мешал фермеру спать. Панасенок не спал, ворочался в пустой холостяцкой постели после кислых, неумело сваренных щей собственного приготовления. А потом вдруг и коровы взвыли, и испуганный мужик подскочил, понял уже, что беда, в одних подштанниках вылетел во двор.

На дворе было ясно как днем, видно все — хоть садись и рассматривай свое хозяйство, любуйся как в последний раз, ведь никто тебе точно не предскажет, когда оно все закончится, а оно, как ни крути, все–таки закончится когда–нибудь. Выскочил Панасенок — и остолбенел: до того красиво было, красиво и страшно. И увидел он все свое добро до последней соломинки. Стоял и смотрел как дурак.

…Егорка уже прибежал с ведром. Михайловна с Кузьминичной, смешные, простоволосые. Полутрезвый цыган Васька. Кто–то уже открыл скотник, уже вытаскивал коров по одной, ругаясь на чем свет стоит. Те испуганно таращились на багряное зарево: страшно им было выходить с привычного места под этот свет. Но им еще и наподдавали хорошенько, чтобы под ногами не путались, выгнали со двора. Коровы разбежались по улице, но не паслись в темноте, а лезли к домам, пугая дворовых псов и алкоголиков–полуночников.

А фермер все стоял и смотрел.

Потом только кинулся к подвернувшейся Кузьминичне, выбил у нее из рук ведро:

— Не трожь! Не трожь, тебе говорят! Мое это все, мое! Все, что есть у меня. И хрен с ним, пусть горит! Я вам всем говорю — идите на х…! Свое добро спасайте, а мне ничего не надо, ни–че–го!

Ухватил вилы и оголтело кинулся к скотнику, мешая заливать его водой: пусть перекинется огонь, пусть все горит синим пламенем. Кричал исступленно:

— Эй, Егорка, тащи канистру с того сарая. Сейчас, бля, такой фейерверк

устроим — на весь поселок праздник!

Егорка, Михайловна с Кузьминичной, Васька растерялись, стояли сбитые с толку, не веря ни ушам своим, ни глазам.

Но праздника не вышло. Ветер был на реку. А потом и вовсе в небе опрокинулся на них, на догорающий сарай ушат воды и враз остудил. Как и не было ничего. Только уже без сарая.

— Епты-ч, как к богу дозваниваюсь, — выругался Егорка и тут же, видимо, сквозь шумы в трубке расслышал голос и заорал:

— Але, але! Это церковь?!

Как ни странно, в трубке ответили:

— Молитвенный дом.

— Мне бы вашего самого главного попа.

— Это отец Андрей. Я вас слушаю.

— Мне это… креститься надо. Так я завтра часам к двенадцати дня приеду. Я из Гая.

— Мы крестим по субботам в два часа дня.