Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

Остается добавить немногое. Каблуков убедил Анну Никитичну в том, что лучшее для нее и ее детей — выйти за него замуж, и они обвенчались в маленькой деревенской церкви неподалеку от имения Ратьковых — Рожновых. Через год Анна Никитична умерла родами, оставив Овидию сына, Викентия, благодаря чему род Каблуковых не сгинул в самом начале XIX века, а привел к тому, что вот сижу я сейчас перед вами и излагаю всю эту историю. Но Овидий не смог отойти от смерти жены (кто–то даже утверждал, что он тронулся головой), подождав, пока сын подрастет, он оставил его, пятилетнего, своим сестрам, то есть его тетушкам, а сам вновь отбыл на столь им любимый Восток. Куда? Этого никто не знает, может, в Тибет, а может, в Индию, может, он закончил свои дни в монастыре Шао Линь, а может, в небольшом заброшенном храме у подножия Фудзи, в белоснежных одеждах белого ниндзя, с чуть искривленным мечом, закинутым за спину. Этого не знает никто, но иногда, лунными ночами, я чувствую, как дух моего прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушки мечется по–над небесами, и тогда гордость от того, что я — Каблуков, поселяется в моем сердце!

— Потрясающая история, — говорит Зюзевякин, а Лизавета и Кошаня награждают Каблукова Д. И. аплодисментами.

Яхта потихонечку идет в сторону американского материка, ну, что ты будешь делать, спрашивает своего печального друга Фил Леонидович Зюзевякин.

— Искать Викторию, — отвечает тот, направляясь к выходу из миллионерских апартаментов.

— И сколько же ты будешь ее искать?

— Пока не найду, — говорит Каблуков, исчезая в дверях. Зюзевякин долго и пристально смотрит вслед ушедшему другу, а потом, тяжко вздохнув, возвращается к мониторам с последними биржевыми котировками.

в которой Д. И.Каблуков выкуривает подряд несколько сигар «корона–корона» и благодаря этому появляется волшебный зверь единорог

«Да, — думает Каблуков, ныряя в близлежащий от миллионерского офиса подземный переход, — вот уже и долгожданная часть вторая началась, а я все еще ничего не пойму. И где мне ее искать, эту самую Викторию Николаевну, — думает Каблуков, медленно и печально шествуя мимо веселых и разбитных нищих, сидящих прямо то ли на цементном, то ли на псевдомраморном, то ли на еще неведомо каком полу, — да и есть ли она на самом деле, — продолжает свои тоскливые размышления Джон Иванович, смотря, как веселые и разбитные нищие выклянчивают мятые рублевки и трешки у безрадостных дневных прохожих, отчего–то серых и бежево–блеклых, лишь эти оттенки наблюдает сейчас Д. К. в стенах подземного перехода, ни одного яркого пятна — красного там, зеленого или фиолетового, нет, лишь серые и блекло–бежевые пятна неохотно расстаются со своими мятыми рублевками и трешками, впрочем, точно такой же серый и блекло–бежевый Каблуков точно так же, то есть с большой неохотой, лезет в карман и достает оттуда портмоне, потом открывает его, потом нащупывает в нем бумажку наименьшего достоинства и роняет — именно роняет, то есть бумажка невзначай, как бы сама по себе, выплывает из пальцев — в кепку ближайшего к нему нищего, да не просто нищего, а нищего музыканта, музыканта–попрошайки, чтo–тo отчаянно наяривающего на гармонике. «Контрасты, — думает Каблуков, ощутив желудком память о китайском завтраке у Зюзевякина, — воистину, мир строится на одних контрастах, но что же мне делать, где мне ее искать…», и на этой фразе Джон Иванович, наконец–то, выходит из перехода.

Перспективы как улицы, так и дня кажутся ему удручающими. Улица длинна и бессмысленна, застроена серо–блеклыми (очаровательный оттенок, столь полюбившийся ему сегодня) домами, лишь зюзевякинский небоскреб торчит где–то за спиной инородным черно–блестящим вкраплением. Длинная улица с шумными автобусами и не менее шумными машинами, с троллейбусами и толпами народа, слоняющимися по ней туда–сюда, сюда–туда, впрочем, как слоняются и машины, и автобусы, и троллейбусы. Это что касается перспективы улицы. А что касается перспективы дня, то он сер сейчас и обещает быть таким же до самого вечера, и даже не скажешь, что небо низкое, оно просто никакое, серая пелена, затянувшая собою весь небосвод. Каблуков ежится и втягивает голову в плечи. Перспективы по–прежнему кажутся ему удручающими, а самое главное, что он не знает, с чего начать поиски. Не пойдешь ведь в справочное бюро и не спросишь: где проживает такая Виктория Николаевна, то ли ведьма, то ли демон–суккуб, знаете, она меня заколдовала и у меня не стоит. Как, спросит киоскер, восседающий за стеклянным окошечком. Да вот так, меланхолично ответит ему Каблуков, не стоит, и все. А ведь всегда стоял, даже когда не надо было, все равно стоял. Ему становится себя жалко, ему хочется плакать, голова еще глубже уходит в плечи, вот сейчас она просто скроется в теле и он станет человеком без головы (есть ли что лучшее, чем реализация метафор? — приходит внезапно в его почти успевшую исчезнуть голову), так что пойдут по улице лишь плечи, больше ничего. Каблуков без головы, думает он, посматривая по сторонам, то ли стараясь отыскать справочный киоск, то ли нашаривая своими гpycтными зенками что–то еще, туалет, к примеру, ибо вдруг потянуло мочевой пузырь, да так, что мочи нет, мочи нет — мочи, сами понимаете, но с туалетами особых проблем — опять же — нет, вот очередное «Ж», а за ней столь же люминесцентное вечерами и бесцветное сейчас «М», туалет платный, вход — двадцать пять копеек, это просто грабеж, думает Каблуков, отыскивая в портмоне две маленькие никелевые монетки и ныряя в нужную дверь.

Опорожнение пузыря приносит, как это и следует по всем законам жанра, облегчение телу и прояснение мозгам. Когда Джон Иванович вновь оказывается на улице, то перспективы (опять это занудное слово) кажутся ему уже не столь удручающими, как говорится — что–то начинает брезжить, какая–то ниточка, какой–то тонюсенький волосок, вот только бы не порвать, не зацепиться невзначай ногой, своей грубой ножищей сорок второго размера, обутой по случаю сегодняшней погоды в черные туфли фирмы «Саламандра», ниточка становится крепче, волосок превращается в подобие бечевки, переходящей в канат, но все это не больше, чем прелестная детская игра в «холодно–горячо», холодно, думает Каблуков, загребая ногами асфальт и шагая дальше по улице, а вот чуть теплее, а вот опять холодно, а вот почти горячо, в библиотеку, что ли, зайти, думает Каблуков, вдруг представив себе, что именно в библиотеке он сможет найти ответы на все интересующие его вопросы, ибо книга действительно — хранилище знаний, так что вдруг он узнает, как и где найти Викторию Николаевну Анциферову, а? — спрашивает сам себя Джон Иванович. Но нет, опять становится холодно. Каблуков подходит к троллейбусной остановке и застывает как вкопанный (есть в русском языке такая идиома): домой надо ехать, вдруг понимает Каблуков, надо ехать домой!